Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Евгений Евгеньевич скрылся за воротами вахты – Ника увидела письмоносца. А вдруг письмо от жены? – ёкнуло сердце. Она кинулась навстречу. Ника уже выхватила из пачки маленький конверт с синей каёмкой!

Она летела к вахте, как будто тому назад лет тридцать! Страх опоздать – гнал… На бегу кричала:

– Евгений Евгеньевич! Пись-мо-о-о…

Она поспела в ту минуту, когда подвода, оставляя позади вахту, ехала уже по дороге.

– Письмо! Письмо от жены! – кричала Ника, задыхаясь от бега, и, показав вахтёру зажатый в руке конверт, скользнула мимо охраны, выбежала за зону, продолжая кричать: – Письмо-о! Евгений Евгеньевич!..

Но уже, услыхав крик, останавливалась подвода, и бежал назад, навстречу Нике, уехавший.

Всё произошло так быстро, так всё сразу – крик, бег, письмо, остановка подводы, на которой он ехал под конвоем, что никто, может быть, не осознавал в ту минуту, что заключённая выбежала, бежала… Она уже бежала назад, радостно смеясь, вбегала на вахту:

– От жены письмо! Догнала!..

А когда прошла через вахту, завернула за барак, ей привиделось лицо Евгения Евгеньевича – благодарное, почти рядом – лицо вахтёра, и осуждавшее и улыбнувшееся, и как жали друг другу руки, и он целовал обе её, смущённый её задохнувшимся бегом, вновь тряс и вновь целовал. «За Наташу! Понимаю! – смеялась она и весело и насмешливо. – Вместо Наташиных рук»…

«Слава Богу, что по вызову БРИЗа, – думает вслед Ника, – самого тяжкого в переброске не будет: тащить самому себе свой скарб».

Только когда Ника вошла в барак, её ошпарило испугом – в какой же опасности она была, выбегая за вахту… Вспомнился ей другой случай – освободясь, кончив срок, шёл, ещё молодой и радостный, что едет к матери, подходил к проволоке зоны счастливый человек, которого вохровец (военный охранник) ещё считал, что он заключённый, с вышки крикнул ему: куда, мол, ты идёшь?! – предупреждая, – а тот шёл весело, беспечно, в себе уверенно (в кармане имел паспорт, знак свободы!) и в ответ молча на крик сверху, засунув руку в нагрудный карман, желая помахать ему – паспортом, не успел это сделать и, с ним в руке, выстрелом сражённый, упал… не встал больше. Судьба эта эхом прокатилась по лагерю… Долго ли вспоминали о нём? Долго ли его ждала мать, пока узнала, что сына уже – нет…

Мориц не мог знать, что по пути от подводы, казалось бы увёзшей друга, она поняла вдруг, что он, Мориц, для неё значит много больше, чем Евгений Евгеньевич… Не знал Мориц и того, что, увидев его угрюмое лицо, она от испуга, что он сейчас скажет что-то неподходящее, говорит обратное, чем хотела.

– Евгений Евгеньевич, – сказала Ника, ставя на плиту чайник, – увёз с собой столько, без него – пока наконец не напишет сын – мне так сейчас одиноко, я не знаю, как я буду жить без него!

Удивлённый развязностью тона, Мориц отвечает холодно:

– Я желаю вам никогда не иметь больших утрат, чем эта!

Он берёт газету и садится читать. Вынимает градусник: 38,7. Если она его спросит, сколько – он рассердится. Она это знает, но вынужденное молчание только усиливает сердцебиение. По крыше начинается барабанная дробь, первые капли налетающего дождя, об окно рушится мокрая мгла. За потоками, тяжело моющими стёкла, не видать ничего. Звук ливня свежим, нежданным грохотом что-то размыкает в Нике.

– Мориц! – говорит она не те слова, но своим, подлинным тоном, в голосе – отвага и беспредельная подлинность (но чуть-чуть слишком много чего-то, и оно обречено на гибель, потому что в ушах Морица это звучит shoking). – Вы больны, лягте. Не надо сегодня выходить из дому! Я вас напою чаем, и всё что надо.

Он подымает совсем больные и всё-таки ледяные глаза.

– Ника! Идите работать. Я вас очень прошу!

Она стоит, опоминаясь. Она забыла – работу! Она упустила как раз то, что ему важнее всего, что ему надо!!! Срочную работу…

Мориц не слёг – «выкрутился». Перемогся. Напитался таблетками. Выспался одну ночь – и с небольшой температурой пошёл на работу. И жизнь пошла дальше, оставив на память о днях болезни Морица только несколько строф в Никиной поэме:

«Всё хуже чувствую себя. Температурю

Который день…» И – снова в дождь исчез…

 А я с моею материнской дурью

В костёр мучений – и с каких небес!

Отсутствие Евгения Евгеньевича Ника ощущала не только в часы отдыха, когда можно было «отвести душу», вспомнив что-то из французской литературы, в которой он был знаток, и не только когда он погружался, с братской нежностью, в воспоминания своего детства, ей так по душе пришедшиеся… По гораздо более современной причине: не было дня, чтобы вдруг среди черчения или проверки цифр, на «Феликсе» сосчитанных (от усталости считать часы подряд было так легко ошибиться!), – её вдруг охватывало холодом, страхом от мысли, что будет ликвидком, что её отошлют на женскую колонну и ей придётся снова жить в шумном бараке среди уголовниц – воровок, убийц, – бросаться в их драки, разнимая их, чтобы не дать убить друг друга…

Глава 17

Дальше по жизни Морица. Нора и Женни. Вечер

– Вы хотите, чтобы я продолжал?

– Конечно.

– Я встретил женщину, которую я – да, по-настоящему полюбил, – рассказывает Мориц.

– Как звали её?

– Нора. Я в первый раз увидал её в учреждении, где я работал. Я знал, что она дочь врача, жена архитектора. Брюнетка, с несколько китайским разрезом глаз, очень быстрых. Когда мы встречались, она взглядывала на меня самым уголком глаза. Однажды ей понадобилась моя помощь в переводе одного американизма. Она очень смущалась, и мне это нравилось. Затем я встретил её у моего друга, были танцы, я с ней танцевал, был тёплый вечер. Я пошёл её провожать. Эта женщина так полюбила меня, – сказал Мориц после паузы, – что она была способна по три раза подряд звонить мне домой, чтобы только услышать мой голос.

– А где была ваша жена?

– Она была на курорте. (Как тривиально! – отзывается в Нике…) Кончилось неожиданно. И как раз, когда я к Норе привязался и хотел развестись с женой и жениться на Норе.

– Как кончился ваш роман с Норой?

– Мне пришлось уехать по работе – и в моё отсутствие жена вызвала к себе Нору, и у них был большой разговор. Моя жена ей сказала, что жить она без меня не будет и убьёт себя и ребёнка, она тогда носила сына. Когда я вернулся