Суси-нуар 1.Х. Занимательное муракамиЕдение от «Слушай песню ветра» до «Хроник Заводной Птицы» - Дмитрий Викторович Коваленин

– и снова вернулся в море. Ты знаешь: он должен быть где-то здесь. Погружаешься в воду и пытаешься разглядеть его в бескрайней голубизне. Ты видишь так похожих на тебя рыб, которых не видит больше никто, и которым неведомо, какой очередной ливень хлещет там, наверху, в мире плоти и крови, где и шагу нельзя ступить, чтоб не сделать кому-нибудь больно. В чёрно-белом мире, куда уже нет никакого желания возвращаться.

Ты ложишься грудью на дно, и кто-то сзади тихонько кладёт тебе руку на спину. Тому, в ком больше нет воздуха, хватит и прикосновения. Легка десница твоего Командора.

* * *

Цветовая раскладка японских светофоров – «красный, жёлтый, голубой». В древности японцы не разделяли синего, голубого и зелёного, называя их общим словом «аой» – что-то вроде «цвета морской волны». В букете прочих сюжетно-цветовых линий именно переключение светофоров на улицах несёт в «Юге» громадную смысловую нагрузку. После каждого появления Голубого Призрака где-нибудь меняется светофор – и мы встречаемся с Красным Призраком, как и наоборот.

Так, в финале, уже после роковой ночи и «исчезновения» Симамото, читаем:

Я стоял, прислонившись к светофору, и смотрел под ноги. Светофор переключился с зелёного (= голубого) на красный, потом снова загорелся зелёный…

Наконец я поднял глаза и увидел перед собой лицо Идзуми. Она сидела в такси как раз напротив и смотрела на меня из окна с заднего сиденья. Машина остановилась на красный свет, нас разделяло не больше метра… «Её дети боятся…» – вспомнились слова однокашника… На её лице не было ни малейших признаков того, что мы называем выражением. На ум пришло сравнение с комнатой, из которой вынесли всю мебель, до последней табуретки. И это бесчувственное, опустошённое лицо, напомнившее мне морское дно, мёртвое и безмолвное, смотрело на меня не отрываясь… Ничего не соображая, я почти непроизвольно вытянул руку и, коснувшись стекла, за которым сидела Идзуми, погладил его кончиками пальцев… Но Идзуми даже не шевельнулась, не моргнула ни разу. А может, она умерла? Нет, жива. Она живёт в этом застывшем беззвучном мире за стеклом. На её неподвижных губах застыло небытие, без конца и без начала.

Загорелся зелёный (= голубой), такси тронулось с места. В лице Идзуми ничто не дрогнуло до самого конца. Я стоял, парализованный, и наблюдал, как такси растворяется в потоке машин.

Но что особенно важно: слова «жёлтый» мы в повести не встречаем ни разу. Как будто такого цвета в принципе не существует. В том самом принципе, на котором Мураками и строит свою красно-голубую эстетику. «Да», которое меняется в «Нет». И «Нет», которое переключается в «Да». Сразу, без переходов.

Жёлтый – цвет ожидания. Цвет сомнения и раздумья: а стоит ли вообще переходить? Цвет возможности двинуться в какую-то третью сторону. Но в повести о «синдзю́» – классическом самоубийстве влюблённых – никакого третьего не дано. Тут уже или – или. Око за око. Голубым по красному, красным по голубому.

«Завтра начинаю новую жизнь», – отвечаешь ты собственной жене. Последнее, что вообще произносишь. Но говоришь не с ней. Ей нет в тебе места.

Ты бы и рад. Ты ведь честно пытался выбрать то, что сам считал правильным. Годами старался понять, где в тебе зло, а где добродетель. И где она, твоя личная установка, которая, даст бог, включится и расставит всё на места…

Увы! Ей нет места в тебе. У твоего светофора только два цвета.

– Уходишь или нет? – требует ответа Юкико.

– Остаёшься или нет? – вторит ей Призрак.

И ничего посередине. Никакой возможности для манёвра. Тебя выкидывает наружу, как медузу из океана. Ты корчишься на песке, и клетки твоей кожи глотают пустой смертоносный воздух.

Там, откуда ты родом, нет ни добра, ни зла. Там, в твоём море, есть только ты сам. Ни во что не окрашенный, прозрачный, призрачно голубой.

Лишь когда тебя выкинуло из воды, ты принял форму этого мира – и начал вызывать в ком-то ненависть, а в ком-то любовь. Кого-то ранить и убивать, а кого-то исцелять и возвращать с того света. Получать с одной стороны ласки да поцелуи, а с другой – пинки да подзатыльники. Как только ты обрёл плоть и кровь, ты уже не можешь оставаться собой. Ты всегда будешь для них хорошим или плохим. Не потому, что желаешь того сам. А потому, что они всегда будут хотеть твоих плоти и крови, пока ты дышишь одним с ними воздухом.

Да, ты ещё здесь, хотя дышать этим воздухом всё труднее. Ты уже не представляешь, чего захотеть так, чтобы это кого-нибудь не поранило. Слишком много чужих желаний, которые не совпадают с твоими. Слишком много воздуха в мире, где больше нет никаких границ, и эта война не кончится никогда. Слишком много красного – и слишком мало голубого, чтобы ещё чего-нибудь пожелать.

– Про море – забыть… – повторяешь ты, словно мантру. – Эта штука давно уже канула в прошлое.

Но отними у тебя твоё море – и от самого желания быть остаётся лишь мокрый розовый след на голубоватом песке.

Так устроено. Дождь идёт – цветы оживают, нет дождя – цветы вянут. Мошек и жуков пожирают ящерицы, ящериц склёвывают птицы. Исчезают поколения, на их место приходят другие. Вышедшие из моря превращаются в прах, испаряются в небесах, выпадают на землю дождём – и снова уходят в море. Таков порядок. Каждый живёт по-своему и по-своему умирает, не оставляя на земле ни малейшего смысла: там уже никто никого не обидит и не будет обижен никем.

Неужели и правда после нас всегда остаётся пустыня? Пустыня – и больше ничего?

19. Му[130]зыкальная пауза: «Ах, истина проста…»

– Ну, чего ревёшь? Не бойся ничего.

– Я пробую… Не получается.

– Почему?

– Потому что там ничего не-е-ет!

Интервью Харуки Мураками журналу «Обзор современной прозы», Нью-Йорк, 1995

Беседовали: Синда Грегори, Тосифуми Мияваки и Лэрри Маккафери

– Повлиял ли на ваше творчество джаз?

– Подсознательно. Джаз – это хобби, не больше. Но я действительно слушал джаз по десять часов в день несколько лет подряд, так что именно эта музыка впиталась в меня очень глубоко – её ритм, импровизация, звук, стиль. Собственно, работа в джаз-клубе и привела меня к писательству. Однажды из-за стойки своего бара я увидел, как чёрные американские солдаты плакали от тоски по родине.

До этого