Выжившая. Дневник девушки из Варшавского гетто - Мириам Ваттенберг

советника Познанского выдать мне аттестат об окончании третьего курса. Советник не мог этого сделать, потому что нужна подпись президента Чернякова, а он сегодня очень занят. Он пообещал в течение суток прислать мой аттестат прямо в Павяк.

Ромек пришел ко мне в восемь часов (комендантский час начинается в десять). Он отказывался верить, что я собираюсь уехать в Америку. Он странно посмотрел на меня, будто был уверен, что больше никогда меня не увидит. Мы гуляли по Хлодной. Сегодня я осмелилась снять повязку. Ведь официально я теперь гражданка Америки. Ромек сжимал мою руку и продолжал повторять: «Я знаю, что ты не поедешь, это всего лишь шутка, правда? Ты не оставишь меня, ты не пойдешь». Обитатели улицы с любопытством смотрели на меня: «Это девушка, которая едет в Америку». Здесь все друг друга знают. Каждые несколько минут ко мне подходили люди и просили записать адреса их американских родственников и попросить их сделать все возможное для них.

Сейчас почти полночь. Мама собирает вещи. В нашей квартире ужасный беспорядок. До десяти часов здесь было людно, и все приходили сюда с одной целью – дать нам адреса американских родственников и попросить о помощи. Здесь было много женщин с детьми, чьи мужья и отцы уехали на Всемирную выставку в 1939 году и остались в Соединенных Штатах. Нам принесли десятки фотографий. Прощание было ужасным. По всему дому рыдали люди, а искренним пожеланиям и слезным объятиям не было конца.

Я прощаюсь с гетто. Везде темно и тихо, но мне кажется, что откуда-то издалека доносятся всхлипывания. Я вижу перед собой лицо Ромека таким, каким оно было, когда он прощался со мной. Я велела ему идти, полагая, что так будет лучше для нас обоих… но он отказался, и, когда наконец его вынудил уйти поздний час, он не пожал мне руку. «Я знаю, – сказал он, – что если я пожму тебе руку, то этим я скажу: «До встречи», – а я не хочу этого говорить, потому что знаю: мы больше никогда не увидимся». Я удивилась. «Значит, ты не хочешь попрощаться со мной, Ромек, – упрекнула я его. – После двух лет дружбы ты отпустишь меня, не попрощавшись?»

Сгущались сумерки. Небо все еще краснело заходящим солнцем. Мы стояли у стены, возможно, в последний раз вместе. Я увидела, как его глаза вдруг засияли, как будто в них зажглась лампа. Он вроде бы наклонился, чтобы поцеловать меня, но в последний момент выпрямился. «Нет, – сказал он, – мы не расстанемся. Я хочу тебя видеть, я хочу, чтобы ты была здесь со мной, ты должна быть здесь. Ты останешься. Никто не отнимет тебя у меня». Я взяла его за руку. «Что за ерунду ты несешь? – сказала я. – Разве ты не рад тому, что я могу уехать? Разве ты не понимаешь, что я могу спасти и других, может быть, и тебя самого?»

Я чувствовала, что если я задержусь еще на минуту, то расплачусь. Я отвернулась и протянула руку. Она осталась висеть в воздухе. Ромек тоже отвернулся и сказал смиренным тоном: «До свидания». Я осталась стоять на том же месте, не в силах пошевелиться. Я надеялась, что он оглянется, но он погрузился в сумерки и исчез.

Глава XII

Привилегированные отправляются в тюрьму

10 октября, 1942

Идет только третий день нашего пребывания в тюрьме Павяк, но я с трудом могу поверить, что мы не находимся здесь гораздо дольше, ведь за это короткое время так много всего произошло. Теперь мы приспособились к новым условиям и чувствуем себя так, как будто мы принадлежим к одной семье с людьми, живущими в этой комнате.

Последняя ночь на улице Хлодная до сих пор жива в моей памяти. Занимаясь последними приготовлениями, мы были буквально на взводе. Я пребывала в состоянии полного замешательства, и мне пришлось несколько раз перепаковывать чемодан. Снова и снова я задавала себе один и тот же вопрос: «Имею ли я право спастись, когда моим самым близким друзьям уготована горькая участь?» Каждому из нас разрешалось взять только один чемодан, и мне приходилось тщательно выбирать вещи. Тем не менее я взяла свои блокноты, фотографии, рисунки и нарукавную повязку.

Дядя Аби остался у нас на ночь. Он хочет забрать нашу мебель и другие оставленные нами вещи. Мой отец взял свой талит и филактерии, а также томик псалмов, с которыми он не расставался в скитаниях в течение всей войны. Мы легли спать в два часа ночи, но не успела я заснуть, как меня разбудил грохот частых выстрелов, сопровождаемый раздававшимися поблизости свистками полицейских. Я подбежала к окну. Родители оказались там раньше меня. Ничего необычного на нашей улице мы не увидели, однако стрельба продолжалась. Небо было красным, и на мгновение мне показалось, что горит здание, но это был восход солнца – красный, как кровь, пролитая на улицах Варшавы за последние три года.

В семь утра пришли двое полицейских-евреев, чтобы проводить нас к «Павиаку». Нам рассказали, что причиной стрельбы стало нападение вооруженной группы лиц, принадлежащих к подпольному движению, на цех по изготовлению обмундирования для немецкой армии. Я задала себе вопрос, принимал ли Ромек участие в этом нападении, поскольку я знала, что в последнее время он очень активно участвовал в подпольном движении, хотя он никогда не рассказывал мне никаких подробностей об этом.

Мы покинули дом со слезами на глазах. Первыми шли родители, а рядом с ними двое полицейских и дядя Аби. Мы с сестрой Энн следовали за ними. Нас сопровождали мисс Сала, Бронка, Рутка и Вера, пришедшие на рассвете, чтобы провести с нами последние часы. Из всех окрестных домов на улице Хлодная выходили группы людей, которые провожали шествие печальным взглядом.

Пятница 17 июля 1942 года была солнечной. Небо окрасилось в чистый голубой цвет, совершенно очистившись от утренней красноты так же, как с мостовой гетто смыли кровь, пролитую за ночь. Мне казалось, что в гетто никогда еще не было такого ясного прекрасного дня. Нас привели во двор полицейского участка на улице Огродовая, где мы увидели около семисот граждан различных нейтральных европейских и американских стран. Комиссар полиции быстро проверил наши документы. Затем группа полицейских выстроилась в две шеренги и образовала вокруг нас замкнутый круг; нам приказали идти.

Я узнала одного из полицейских – это был Юзеф Свеца, жених моей подруги Инки. Он подошел ко мне, чтобы пожелать мне приятного пути. «Инка жалела, что