Косотур-гора - Леонид Александров

– Айда, доченька! Пойдем от зверей…

– Проучить надо! Чё встал? Зубоскалить научилась! – подступил к брату Михаил Поликарпович. – Ибо открывается гнев Божий с неба на всякое нечестие…

Пелагея Петровна остановилась.

– Дурак ты, лицемер! От грехов своих провонял, как пес смердящий. – Она плюнула, – начитан: строчками апостола Павла козыряешь и все в свою пользу. Нарочно не досказал, злодей? А дальше писано: «И неправду человеков». То уж супротив тебя. Поостерегся бы в моё хозяйство появляться – всякое может случиться: горшок ли со щами опрокинется, кипяток ли брызнет, ухват ли упадет. И не дай бог – на голову…

– Одурела баба! Я тя прокляну!

– Не пужай! Твоя анафема не про меня. За тобой много подлых дел, наробил столько. Испокон века отцы жили с сынами под одной крышей. Ты её продырявил, порушил. Дочку старшую отлучили по твоему совету. По твоей воле, старый греховодник, чужим в доме стал Степан. Теперь взялся за меньшую. Вон она, за воротами стоит, в слезах вся. А ты её спросил где, с кем, и не навет ли это? Молчишь? Куды там, и пальцем не шевельнешь. Долдонишь только простачкам-единоверцам о вере, благодати, добродетели и терпении. Оне и уши развесили. А где она, вера-то? Вера в Ерусалиме осталась, благодать, видно, на небо взята, и нет её на земле. Добродетель таскается с сумой по миру, а что касается терпенья, то оно у меня было, а теперь лопнуло. Потому как нет у тебя ни совести, ни чести, и одно тебе прозванье – убивец! Не пяль на меня зенки и вспомни Куштумгу, – она хлопнула калиткой.

– Успокойся, доченька и утри слезы, – говорила мать, направляясь к дому свата Мокея. – Упаду в ноги, буду просить отца Авдотьи отвезти нас с тобой в Косотурск к брату Кириллу, пока бабы о твоем позоре перестанут судачить.

– Мама, я не… – зарыдала Маруся.

– Верю, доченька, знаю: ложь все это. Видела нонче сон. Будто бы на Буланке я по полю ехала – была у нас кобыла, Буланкой звали. Видеть во сне лошадь – ложь. С утра к ней приготовилась, жду, но такого не ждала… Чую я, поизгаляться кто-то решил над тобой, над домом нашим. Попомни меня: отольются твои и мои слезы обидчикам. Ты не убивайся, в жизни все ведь бывает. Господь терпел, и нам велел. Сват не откажет, он уж отсеялся. Нашему все мало, хватает ртом и жо… Прости, доченька за грубое слово. Окаянный!

На другой день, часа в два пополудни, к воротам тестя по пути заехал Лаврентий.

Думал послать за женой, но Мотя – тут как тут. Бросилась мужу на шею и расплакалась.

– Ну, ну! – привлек к себе Матрену Лаврентий и, утирая углом её же платка слезы, нежно спросил:

– Стосковалась?

– Содом у нас, Лавруша, – перестав плакать, сообщила она. – Такое ночью было, такое… Господи!

Отведя мужа в сторонку, она рассказала о том, как ворота с маменькой-свекровью скоблили, и как тятенька-свекор Марусю избил, и про то, как со двора был изгнан дядя Миша.

– Давно пора! – мрачно заключил Лаврентий. – А отец как?

– Дома. Вроде захворал.

– А мать, Маруся?

– С моим отцом в Косотурск погнали…

– Какая нужда в том? – спросил Лаврентий. – Ну, узнаю охальника – шею сверну, – показав кулак невидимому противнику. – Потом помолчал, раздумывая, тихо сказал:

– У нас ещё лучше: Степку порезали.

Матрена охнула. У неё подкосились ноги. Лаврентий прижал голову жены к своей груди.

– Ты не кричи, живой он. Завез его надежному человеку. Выходит. Вот только крови, говорит, много потерял.

– Лаврушенька, миленький! Не ходи домой. Отец узнает… Давай уедем на заимку, вот харчей только уложу на телегу. Давай, поворачивай…

Глава одиннадцатая

Степан открыл глаза, повел взглядом, сколько смог. Кругом все не похоже на знакомую обстановку. «Где я?» – подумал он, и резко повернулся, намереваясь встать. Резкая боль под правой лопаткой вернула его к действительности и, превозмогая чувство, словно он лежал на горячем кирпиче, боясь пошевелиться, начал ворошить свою память. Постепенно, по крупинке, он начал восстанавливать события того злополучного вечера, наполненного сперва трепетом ожидания, а потом… Как ни старался, а кроме крика обезумевшей Сулеи, вспомнить ничего не мог.

Незнакомая изба с бревенчатыми стенами, низкий потолок и странный аромат, поразительно с чем-то схожий, но с чем? Что со мной, куда меня привезли? Осторожно повернул голову. Правее изголовья деревянной кровати светилось прямоугольное окошко. В стекло скреблась на ветру былинка – стебелек, а за ней – частокол молодой поросли березок, осинок и рябин. У противоположной стены – печка, возле неё под потолком свисали пучки, связки и целые веники разных трав. Вспомнил: аромат прошлого лета!

Чуть скрипнула дверь. Вошел среднего роста, щуплый, с реденькой бородкой старик. В черной, без опояски сатиновой рубахе-косоворотке, в домотканых штанах, босой. В руках он держал чугунный, весь закопченный, казанок. Его зоркие, внимательные светло-серые глаза окинули Степанову лежанку, блеснули радостью.

– Оклемался, слава осподи! – он положил желтую холодную руку на лоб больного, удовлетворенно хмыкнул. Наклонил казанок и наполнил из него цветастую фаянсовую чашку, придержав левой рукой голову Степана, заботливо произнес:

– Накось, испей, сынок! – и поднес к его губам. – Пей всё, пей на здоровье!

Степан охотно повиновался, осторожно глотая теплую горьковатую жидкость. Кончив пить, он внимательно поглядел на старика. Дед Тимофей, «Смолокур», – внезапно догадался он, проникаясь к нему уважением. Имя его было окружено ореолом легенд и тайных слухов: его называли искусным врачевателем. Краем уха Степан слыхал, что дед постоянно жил в лесу, и за глаза звали его «лешим». Но леший этот был добр, отзывчив и всегда кому-то был нужен. Он гнал отменный ароматный деготь из березовой коры, знал множество трав и варил из них снадобья от многих хворей. За прозрачной темно-коричневой жидкостью приходили, чтобы выделывать кожи, для втираний от ревматизма или спасения от гнуса в летнюю пору. Чудно, на днях два шалопая97 выпросили целую бадейку, оставив полпуда муки…

Ставя бадейку с кружкой на стол возле оконца, дед Тимофей радовался:

– Пользительно! Травка та – сумошник неказистенький, но силу имеет ба-а-льшую! От кровотечения, скажу тебе. Вот и ладно, вечерком снова сварю. На улке98 печурка у меня, – разговорился дед Тимофей, – не ток тебе жарко от печки будет. Теперя потерпи чуток, тряпку от раны теплой водичкой отклею