Косотур-гора - Леонид Александров

– Деда! – Вдруг закричал Панька и развел руки на ширину своих плеч: – Во такая! – Он схватил светлую бутылку с широким горлышком, что стояла у порога. Дед быстро сунул свои ноги в шерстяных носках в сапоги, подобрал с полу черемуховую палку, сделав знак внуку и Степану, чтобы они не шевелились. Степан шагнул к Тимофею два раза и оцепенел, будто загипнотизированный. На вершине небольшого каменистого пригорка лежала гадюка, свернувшись кольцом. Заметив человека, вытянувшись в аспидно-черную линию, она быстро поползла в траву. С ловкостью мальчишки дед наступил ей на хвост. Та, извиваясь, ткнулась ему в сапог. Ещё миг, и голова её прижата к земле.

– Ножик давай, холера! Воронку не забудь! – кричал внуку дед. Тот опрометью бросился в избушку и вскоре вернулся. Дед выхватил у него нож и осторожно расщепил конец палки. Затем у края подошвы сапога прищемил туловище змеи. Подняв палку со змеей над землей, он спокойно проговорил Паньке:

– Держи бутылку. Крепче-крепче! – а сам просовывал голову гадюки в горлышко. Убедившись, что она внутри, ножом ослабил расщелину, и гадина соскользнула вниз. Панька вставил в горлышко бутылки воронку.

– Не вылезай теперь! – радовался он, и снова побежал в домик.

– Пробку не забудь! – сказал дед, и смахнул рукавом пот со лба, а Степану добавил:

– Зальём молоком, закупорим и подвесим на солнышко на все лето…

– Колдун, как есть колдун, – промолвил Степан, отходя от оцепенения. Трусом он себя не считал, но всегда вздрагивал при виде этих ползучих тварей и расправлялся с ними. То, что сотворили дед и Панька, его потрясло. Ни за какие деньги его бы не заставили пойти на такое… Восхищаясь их смелостью и ловкостью, он решил спросить:

– Зачем..?

Дед Тимофей подошел к рукомойнику, что висел на стене сараюшки, вымыл руки с мылом и, вытирая холщевой тряпицей, присел на скамеечку рядом с парнем.

– Вот и ты про колдовство молвил, – улыбнулся он, обнажая крепкие еще зубы. – Ну где тут колдовство? Плакун-траву даю от тоски и падучей. Белую крапиву – от надсады, когда… Ну такая болячка есть, ни себе поглядеть, ни людям показать – не сподручно. И смех и грех! Али придет молодка, покраснеет, зардится вся, сердешная: старику не смеет про бели аль кровотечения сказать. А понять как? Ты, говорю ей, с матерью, со свекровью ли приходи. Оне поведают мне. Мать побьет, говорит, а свекровь пуще чумы. Всякие бывают… Вот тебе тогда я про секрет сболтнул, да слово не воробей, сказал, не словишь, обратно не вернешь…

Я о том вот: серпом баба руку саданёт, али косой-литовкой. Мазью той из бутылки пользую. Скажи тебе тогда всю правду, чего доброго, под рубахой змея зашебаршит101… А теперя – можно, под повязкой пусто. Через месячишко пробку выну, шкуру отожму, бутылку взболтаю и – на солнышко – пускай доспевает. Твоя рана затянулась, подорожник прилепил. Но ты погоди елозить, с недельку у меня побудешь. Слаб шибко! А то топором аль кувалдой надумаешь махать.

Под косогором громыхнула телега. Пес под навесом завилял хвостом.

– Деда, никак к нам гости жалуют! – радостно сообщил Панька.

– Гости, говоришь? Гостям всегда мы рады! Ставь самовар, – распорядился дед.

И хотя он пошутил, внук с готовностью бросился выполнять его просьбу. Вскоре подъехала легкая повозка – ходо́к. Из него ловко соскочил Лаврентий и бросился к брату.

– Оклемался? – спросил он, пожимая руку Степану, – домой пора.

Следом из экипажа не спеша сошла Пелагея Петровна. Растирая руками затекшие ноги, подошла к Тимофею, низко поклонилась и, осеняя всех крестным знамением бросилась на шею Степану.

– Слава те, создатель, свиделась с сыном, и тебе, Тимофей благодарствую. Спас ты сына, думала, не увижу. Извелась вся, а тот истукан, – она кивнула в сторону Лаврентия, – долго не говорил, где ты обитаешь, хотя слава о тебе идет добрая…

Степан заметил, что мать за последнее время сильно изменилась и постарела. Резкие морщины покрыли её лицо, поблек румянец на щеках, низко опустились уголки губ, а из-под темного платка выбилась седая прядь. Ему стало жаль мать и стыдно за причиненные неприятности.

– Неладно творится в нашем доме, – говорила мать, продолжая обнимать сына. – Беда за бедой: с тобой вот, отец свалился, Марусеньку псы окаянные ни про что-за что ославили. Теперя в Косотурске от обиды прячется и не виновна вовсе – Ольга, братова жена, в баню ее водила.

– Отец приехал на заимку, – перебил рассказ матери Лаврентий. – Пробежал по пашне, по покосу – все собрано на совесть, спросил, Степка где? Ну, а я, мне пришлось поведать ему, мол Степку порезали, и увёз я его в больницу. Наврал маленько… У него руки затряслись. Поехали домой. С телеги во двор ступил и повалился – ноги отказали, совсем отнялись…

Дед Тимофей принес кипящий самовар на стол под навесом, поставил плошку с медом, разрезал краюшку хлеба на несколько частей. Пелагея Петровна окинула взглядом скудные яства на столе лекаря, сверкнула глазами на Лаврентия, сказала сурово:

– Запамятовал никак?

Тот шлепнул ладошкой себя по лбу и пошел к повозке. Ослабив Серку подпругу, чтобы лошадь смогла щипать свежую траву, вынул из ходка пестерь, принес к столу.

– Ты уж извиняй, Тимофей Данилыч! Пост нынче, – сказала Пелагея Петровна, подымая крышку пестеря. – От моих щедрот не шибко возрадуешься. Вечор надумала к тебе, завела квашёнку102. Пора, думаю, сыну дома быть… Гостинчиков тебе привезла. Да што в такую пору привезешь, – милостыню, и ту больше подают… – Она извлекла из пестеря, водружая на стол румяный рыбный пирог, аппетитные шаньги с картошкой, сладкие пирожки-каравайчики с брусникой.

– Ради господа, не сдумай со мной споры разводить! Вот сам станет на ноги – за всё доброе твоё сочтемся по-христиански: и муч тебе будет, и маслице и… на-кось, примерь, рубаха новая, ненадёванная. Сам-то присядь, и дозволь мне за столом похозяйствовать. Уж не помнишь, поди, когда баба за столом твоим управлялась?

Она по-хозяйски сняла с пирога поджаренную корку, обнажив жирные куски припеченного судака, и принялась разливать чай.

Дед Тимофей, растроганный, шмыгнул носом, примерил тут же рубаху – синюю, атласную, и так в ней остался.

– Рановато бы сына забирать, – сказал он тихо, но твердо. – Кожа заросла, да боюсь, как бы внутрях… Мать ведь ты. Обождала бы дён с десяток…

– Помилуй, Данилыч! – взмолилась Пелагея Петровна. – Скоро озимь жать, а кому? Сам лежит, под себя ходит,