Путь Инквизитора. Том 3. Божьим промыслом - Борис Вячеславович Конофальский

— Я спросил вас, госпожа моя, отчего графиня уехала, почему меня не дождалась?

И сказано это было ещё не громко, но холод в словах был такой, что оба его сына, вертевшиеся возле отца, замерли и стали глядеть на мать, а слуги, вытиравшие стол перед тем как расстелить скатерть, постарались быстрее убраться из столовой.

И жена ему отвечает тем самым тоном, который он так в ней не любил, она почти фыркает ему:

— Спесива больно! Вот и уехала.

— Спесива? — Волков холоден.

— Так разве нет?! — восклицает жена; она, кажется, чувствует свою вину, а ещё чувствует, что муж будет на стороне своей сестрицы. — Заносчива графиня больно. Вот и не стала у нас жить, а я её не гнала, сама укатила.

— Говорите, что было промеж вас! — просто «сама укатила», его не устраивает. Генерал требует у супруги подробностей. — Отвечайте, отчего графиня с графом сбежали из моего дома. Почему им не был дан приют? Или вы не знаете, что граф наш родственник? Что у вас с нею было? Отвечайте! Немедленно!

— Ничего не было! — тут в голосе жены послышались слёзы. То слёзы бабьих обид, это был её обычный ход — едва барон от неё требовал чего-то или не учитывал её пожеланий, так она начинала плакать. Плакать, жаловаться на женскую долю, на нелюбовь мужа… И она почти кричит ему, кричит с обидой: — Я приняла её как родную!

— Не смейте рыдать, — продолжает Волков, холодно глядя на жену, — то всё пустое, отвечайте, почему графиня уехала из моего дома.

Он глядит зло на монахиню, которая так и не ушла, стоит тут рядом, держа младенца на руках, и, конечно же, всем своим видом поддерживает баронессу.

— Потому что она зла! — едва не кричит та. И потом её словно прорывает, и она начинает сыпать словами, пропитанными обидой, как будто кричит вслед уехавшей графине. — Приехала сюда, заносчивая, со слугами и солдатами, и слуг её ей всех размести, и платья ей постирай, одних сундуков пять штук! И ей с графом покои найди не душные. Не душные! А где летом у нас в Эшбахте сыскать не душных покоев? И тут ей кров дали, не знали, куда усадить, как умаслить, так она стала моим сыновьям на мою семью злое говорить. Прямо в моём доме! Рассказывала, что Малены — это убийцы кровавые… А то, что герб наш на карете своей намалевала, так ничего, то ей не противно. Что фамилию нашу носит и что титул Маленов носит, то ей не противно, что поместье получила, тоже не противно, а так, конечно, все Малены — убийцы… И ещё воры! Она Маленов при детях моих ворами называла! При слугах! — последние слова Элеонора Августа просто прокричала, ничуть не заботясь на этот раз, что слуги их слышат.

«Воры они и есть, дом в Малене графине не отдавали, доменные земли графу во владение не передавали, хотя должны были, — но про это он, конечно, жене говорить не собирался. Барон лишь сидел и думал про себя: — Сошлись две дамы в одном малом доме, хозяйка умница и гостья мудрая. Был бы за́мок, так хоть по разным крылам можно было бы их развести, а тут, в этом и вправду душном доме, куда им деться? — он вздыхает. — Одна умнее другой, обе на язык несдержанны, вот и сцепились… Дуры обычные».

Он уже не винит одну жену, Брунхильда ещё та отрава, с нею тоже непросто. И тут генерал понимает, что, скорее всего, всё, быть может, было и не так, но разбираться в этом у него нет никакого желания, как и ругаться с баронессой с первого дня приезда. Она женщина, она не виновата, что Господь не дал ей ума природного и дальновидности. Откуда она могла знать, что вторая такая же баба из женской глупой злости, а может, и от обычного бабьего скудоумия из-за этой свары будет просить убежища у старинного неприятеля герцогов Ребенрее. И самое удивительное, что он и на Брунхильду уже злился не сильно. Нет, она, конечно, глупа, глупа, что же тут говорить. Но всякая женщина будет искать безопасного прибежища для сына, для себя, после такого страшного случая. И ужиться в доме с одной из тех, кто на её сына покушался, пусть даже это жена «брата», она не смогла. В общем, сетовать на поссорившихся женщин — всё равно что сетовать на природу… На дождь или на ветер.

Волков сначала сидит, опустив лицо, а потом глядит на жену и наконец протягивает ей руку: ну, не плачьте, дорогая моя.

Она даёт ему свою руку, и он притягивает супругу к себе, обнимает за талию. Его сыновья переглядываются, улыбаются: гроза миновала, батюшка в добром расположении духа. И тогда средний сын Генрих Альберт и спрашивает у него:

— Батюшка, а господин фон Флюген обещал мне, что будет катать меня на коне, когда вернётся из похода. А его нет, где же он?

Волков подтягивает сына к себе поближе.

— Хайнц, дорогой мой, боюсь, что господин фон Флюген более катать на коне вас не будет, нет, не будет; он пал в бою, как истинный рыцарь, когда мы попали в ловушку, что устроили нам колдуны Тельвисы в своём горном замке.

— О Господи! — воскликнула баронесса. — Пречистая Дева! Он был так молод… — она крестится. — Прими Господь его душу.

Тут даже молодой барон, обычно занятый лишь своими мыслями и интересами, удивился:

— Колдунами убит? Какими колдунами?

— Графом и графиней Тельвисами, — отвечает ему отец.

— Настоящими? — не унимается сын.

— Самыми что ни на есть настоящими. Кровавыми и страшными.

— Батюшка, а они, что же, колдовали на вас всякое? — интересуется Хайнц.

— Морок наслали, — стал рассказывать отец, — да такой, что мы пошли за колдунами в ловушку, в их замок, где они намеревались нас убить. А уже там и случилось прозрение, морок развеялся, и мы стали с ними воевать, вот там-то и был убит господин фон Флюген, причём сам он убил коннетабля колдунов перед этим.

— А морок — это что? — стал интересоваться средний сын.

— А как он развеялся? — заинтересованно спрашивал старший.

— Это я вам вечером расскажу, — пообещал отец.

А тут баронесса вдруг вспомнила:

— А я и господина Хенрика не видела! Он-то хоть жив? С ним хоть всё в порядке?

— Нет, не всё, — со вздохом отвечал генерал. — Когда мы были осаждены в одной из башен проклятого замка, ему ночью прислужники колдунов побили руку из арбалета; потом, как нам пришла помощь, руку вылечить