Центурионы - Жан Лартеги

— Тет, — сказал он. — Можете с таким же успехом забрать его обратно.

— Он не больше тет, чем ты.

Появился одетый только в шорты Диа с мускулистым чёрным торсом, тонкой талией, ногами бегуна и мощным басом, гремящим, как барабан.

— От чего его лечили? — спросил он Маренделя, склонившись над Эсклавье.

— Малярия.

— У него спирохетоз[59]. Мои дорогие коллеги не знают, как пользоваться своими глазами, им нужны лаборатории и анализы, рентген и аккуратно маркированные пузырьки с лекарствами. Но раз уж ничего этого нет, они просто в отчаянии разводят руками. Они перестали быть врачами в полном смысле слова. Настоящие врачи должны быть будто волшебники, владеющие секретами жизни и смерти, растений, ядов и пола… У меня, Диа, есть парочка секретов… даже для лечения спирохетоза.

— Что вы используете? — спросил де Глатиньи.

— Бром, — невозмутимо ответил Диа, пожимая могучими плечами. — Это была потрясающая идея. Больше под рукой ничего не было, поэтому я подумал о броме. Будь у меня аспирин, подумал бы об аспирине… Но прежде всего я верю, что даю вкус к жизни тем, кто уже больше не хочет жить. У моих дорогих коллег есть для этого название: психосоматика. Они дают высокопарные названия всему, чего не понимают. Отнесите больного вон в ту хижину.

И капитан медицинской службы Диа исчез в кань-на[60] позади носилок.

— Он чуточку поехавший, правда? — спросил Мерль у Маренделя.

— Большинство из нас жизнью обязаны его секретам. Он знает некоторые травы, но прежде всего помогает его любовь к человечеству, ко всем людям, а ещё сила и жизнь, которые ощущаются вокруг него. Он присматривает за Лескюром… возможно, он сможет спасти Эсклавье.

— Он даже вьетов смог впечатлить, — сказал Орсини.

— Разве они не пытались обработать его политически? — спросил Буафёрас.

— Диа не такой, как мы, — сказал Марендель, — ранимые и неустойчивые, неуверенные во всём. Он — великолепная и щедрая сила жизни. Я не могу объяснить яснее, но он ни белый, ни негр, ни гражданский, ни солдат — он что-то вроде доброй силы. Как думаешь, что ему сделают стерильные, бесполые термиты Вьетминя? Термиты нападают только на мёртвые деревья.

Снова появился Диа — он обильно потел и скрёб свои курчавые волосы.

— Мы можем его спасти, — сказал он, — если он захочет, чтобы его спасли, но это будет нелегко. Он что, новенький? Как его зовут, Марендель?

— Капитан Эсклавье.

— Лескюр много рассказывал мне о нём — о капитане Эсклавье, человеке, который весь поход вёл его за руку, как маленького ребёнка.

— Лескюр разговаривает с вами? — спросил де Глатиньи.

— Само собой. Он, знаешь ли, не сумасшедший… просто немного странный. Он сделал себе убежище в чём-то вроде кокона и не хочет, чтобы его там беспокоили. Он мне очень по душе. Он остаётся со мной, и я могу за ним приглядывать.

— Мы можем увидеть его?

— Пока нет. Он уже вполне здоров, но не знает об этом, и ему нужно привыкнуть к этой мысли. А теперь, ребятки, идите. Я хорошенько позабочусь об Эсклавье… потому что ценю то, что он сделал для Лескюра. Марендель, пожалуйста, скажи Эврару, что тот мог бы послать его и пораньше.

— Это Счастливчик.

— Иногда, — сказал Диа, — мне снится, что мои руки держат его за горло, и я сжимаю их, сильно сжимаю. Потом отпускаю и он падает мёртвым. Счастливчик… и вся его грязная политика, отравляющая счастье человека.

Он помахал на прощание и ушёл, чтобы присоединиться к Лескюру в маленькой хижине на краю леса, где они жили вместе.

Лескюр рубил тесаком дерево, как обычно напевая себе под нос.

Диа подошёл и присел рядом на корточки.

— Что это за мелодия? — спросил он.

— Концерт Моцарта.

— Продолжай, мне это нравится… Да, мне это очень нравится, но я бы не смог петь так, мне пришлось бы изменить ритм. Давай, мальчик мой, пой.

Он взял деревянный калебас, перевернул его вверх дном и начал выстукивать ладонью джазовый ритм. Лескюр запел громче, и чудесная, элегантная музыка, казалось, весело сходилась с причудливой импровизацией большого негра.

— Я бы хотел, чтобы ты кое-что послушал, — сказал Диа. — Время от времени оно возвращается ко мне. Это музыка из Священного Леса, музыка народа герзе[61], моего народа, и называется она Ниому или идольная песня. Мне было не больше двенадцати, когда слышал её последний раз, но я не забыл.

Он начал насвистывать сквозь зубы, отбивая такт по тыкве. Издаваемый звук был жалобным, похожим на поскуливание больного животного или хныканье несчастного ребёнка, но сопровождался глубоким звучным ритмом джунглей, ритмом природы, подавляющим, диким и безжалостным, и в то же время умиротворяющим и манящим. Мелодия широко раскинула тёплые объятия, приветствуя людей, животных и растения, чтобы свести их к самым существенным их атомам и вернуть к жизни в различных формах, принятых «жизненной силой», как называли её герзе Священного леса.

— Твоя музыка прекрасна, — сказал Лескюр, — но ей не хватает нежности и мягкости, какой-то дружелюбной кротости, человеческой улыбки… А что насчёт Эсклавье? Ты спасёшь его, правда? Ты даже не представляешь, как я ненавидел его, пока не узнал, что скрывалось за теми серыми глазами. Эсклавье очень похож на твою музыку, твою песню Ниому, ту часть, где ты аккомпанировал на калебасе. Он жёсткий, безжалостный, неутомимый, совершенно непокорный, гордый своей животной силой… но ещё он до предела чистая, тонкая и древняя мелодия… дружба и человеческая привязанность… скрипки из «Осени» — части из «Четырёх времён года» Вивальди.

— Ты хорошо сказал.

— Всё, что я умею — говорить или сочинять музыку, но не знаю, как сражаться, будто Эсклавье, или лечить, как ты…

— Война тебе не нравится?

— Нет, ни грохот орудий, ни свист пуль, ни искалеченные трупы, ни развевающиеся флаги…

— И ты не хочешь вспоминать…

— Но я больше ничего не помню.

— Давай чего-нибудь поедим, а потом я пойду к Эсклавье. Если я смогу сохранить ему жизнь ещё на два дня — он спасён.

— Ты поговоришь с ним?

— Нет, он бы меня не услышал. Но я буду рядом с ним, на расстоянии вытянутой руки. Что ему действительно нужно, так это женщина, которая постоянно будет у его постели. Я попрошу медсестру.

Это была товарищ-медсестра Суэн Куан из 22-го отделения первой медицинской помощи в Тхань-Хоа, которую откомандировал начальник госпиталя, как из-за её владения французским языком, так и в силу хорошего политического образования. Чистый продукт учебных центров Виня. На ней были форменные брюки и куртка, — и то, и другое на несколько размеров больше, чем нужно, — и пальмовый шлем