Рассказы о временах Меровингов - Огюстен Тьерри

алтарь, где сидел святой Медар, печальный, задумчивый и в нерешимости[455]. «Если ты медлишь постричь меня, – сказала она ему твердым голосом, – и более боишься людей, нежели Бога, то ответишь за то, и пастырь спросит у тебя душу овцы своей»[456]. Это неожиданное зрелище и таинственные слова поразили воображение престарелого епископа и внезапно оживили в нем ослабевшую волю. Ставя свою пастырскую совесть выше человеческих страхов и политической осторожности, он перестал колебаться, и собственной властью расторг супружество Радегонды, посвятив ее возложением рук в диакониссы[457]. Франкские владетели и вассалы также были увлечены и не смели силой вернуть в королевское местопребывание ту, которая отныне имела в глазах их двойную святость как королева и как женщина, посвятившая себя Богу.

Первой мыслью вновь обращенной (так называли тогда тех, кто отрекался от мира) было сложение с себя всего, что на ней было дорогого. Она сложила на престол свой головной убор, запястья, застежки из драгоценных камней, бахрому одежды, вытканную из золотых нитей с пурпуром; собственноручно сломала богатый пояс из цельного золота, говоря: «Отдаю его на бедных»[458]; после того решилась укрыться от опасности поспешным бегством. Свободная в выборе пути, она направилась на юг, удалившись для большей безопасности от средоточия франкских владений, или, может быть, побуждаемая влечением к тем странам Галлии, где варварство произвело менее опустошений; она достигла Орлеана и спустилась вниз по Луаре до Тура. Там, под защитой многочисленных убежищ, устроенных при гробе св. Мартина, она остановилась в ожидании, на что решится супруг ее, которого она покинула[459]. Она вела таким образом несколько времени беспокойную и тревожную жизнь изгнанников, скрывающихся под сенью базилик, опасаясь быть схваченной при малейшем шаге вне спасительной ограды, посылая к королю письма, то гордые, то смиренные, уговаривая его через посредство епископов отказаться от желания снова ее видеть и дозволить ей исполнить ее монашеские обеты.

Сначала Хлотарь не слушал ни просьб, ни требований, предъявлял свои супружеские права, ссылаясь на законы предков, и грозился лично пойти схватить и возвратить беглянку. Когда народные слухи или письма друзей сообщали Радегонде подобные известия, тогда, объятая страхом, она подвергала себя усиленным строгостям, посту, бдениям, носила власяницу, в надежде сподобиться небесного заступления и вместе с тем уничтожить прелесть свою в глазах человека, преследовавшего ее любовью[460]. Чтоб увеличить разделявшее их расстояние, она переехала из Тура в Пуатье, из приюта Св. Мартина под покровительство не менее чтимого Св. Илария. Однако король не терял бодрости и однажды прибыл уже в Тур, под ложным предлогом богомолья; но сильные представления святого Жермена, знаменитого парижского епископа, остановили дальнейший путь его[461]. Опутанный, если можно так выразиться, этим нравственным могуществом, перед которым склонялась бурная воля варварских королей, он согласился, утомленный борьбой, на то, чтобы дочь королей тюрингских основала в Пуатье женский монастырь по примеру, поданному в Арле знатной галло-римской матроной по имени Цезария, сестрой епископа Цезария или святого Кесария[462].

Все, что Радегонда получила от своего мужа по германскому обычаю в приданое и утренний дар, все посвятила она на учреждение духовного общества, которое должно было заменить для нее семейство, истребленное победами и подозрительным тиранством завоевателей ее родины. На принадлежавшей ей земле у ворот города Пуатье она повелела заложить основание нового монастыря, убежища, отверстого для тех, которые желали укрыться в уединении от обольщений мира или насильствий варварства. Несмотря на старания королевы и содействие пуатьеского епископа Пиенция (Pientius), прошло много лет, пока не были окончены здания[463]. То была римская вилла со всеми угодьями, садами, портиками, банями и церковью. Для символического ли значения, или на случай вещественной безопасности от насилий того времени, строитель придал воинственный вид наружной ограде этой мирной женской обители. Стены ее, подобно крепостным, были высоки и толсты, а на главном фасаде возвышалось несколько башен[464]. Эти приготовления, немного странные, действовали на воображение, и слухи об успехах постройки далеко разносились в народе, как великая новость. «Смотрите, – говорили таинственным языком того времени, – вот создается у нас ковчег против потопа страстей и мирских волнений»[465].

День, когда все было готово и королева вступила в это убежище, откуда, по данному ею обету, не должна была выходить во всю жизнь, был днем народного празднества. Городские площади и улицы, по которым ей следовало проходить, были наполнены несметными толпами; кровли домов покрыты были зрителями, жаждавшими увидеть ее на пути или посмотреть, как запрутся за ней монастырские ворота[466]. Она шла пешком, сопровождаемая множеством молодых девиц, готовившихся разделить ее заключение и привлеченных к ней славой ее христианских добродетелей, а может быть, также и блеском ее сана. Они были большей частью галльского происхождения, дочери сенаторов[467], воспитанные в скромности и спокойствии домашнего быта, тем самым лучше соответствовали требованиям материнской заботливости и благочестивым намерениям их начальницы, чем женщины франкского племени, вносившие даже в монастырь некоторые из природных пороков варварства. Усердие последних было пламенно, но кратковременно; не способные соблюдать ни правил, ни умеренности, они мгновенно переходили от суровой строгости к совершенному забвению всякого долга и подчиненности[468].

Франкские воины, изображенные в античном стиле

Эта уединенная и мирная жизнь, которой Радегонда так давно жаждала, наступила для нее в конце 550 года. Согласно с мечтами ее, жизнь эта была каким-то соединением монастырской строгости и изнеженной утонченности образованного общества. Словесность занимала первое место между упражнениями, возложенными на братство; ей должно было посвязать по два часа ежедневно, а остальное время предоставлялось набожным занятиям, чтению священных книг и женским рукодельям. Одна из сестер читала вслух, пока остальные работали, а самые сведущие, вместо того чтобы прясть, шить или вышивать узоры, занимались в другом покое переписыванием книг для умножения их копий[469]. Строгие во многих отношениях правила, как например, воздержание от вина и мяса, допускали, однако, некоторые удобства и даже удовольствия светской жизни; были дозволены частые омовения теплой водой в просторных купальнях, разного рода забавы и между прочим игра в кости[470]. Основательница и главнейшие из монахинь принимали у себя не только епископов и духовных, но даже и знатных светских особ. Нередко устраивался роскошный стол для гостей и посетителей; их угощали вкусными закусками, а иногда и настоящим пиром, за которым из вежливости потчевала сама королева, не принимая, однако, в нем участия[471]. Эта потребность общежития влекла за собой в монастыре собрания иного рода: