Острова - Григорий Михайлович Кружков

И кажется, что до сих пор

Мы все на нем плывем:

Аптекарь, Пекарь и Бобер

И Дон Кихот с конем.

Непотопляемый предмет,

Предвечный пароход.

Порой помнится — мочи нет,

А он — плывет, плывет.

Лестницы и фонтаны

Рим — город холмов и, следовательно, лестниц. Лестница — символ преодоления, фонтан — легкости и неистощимости жизни.

О римских фонтанах я впервые услышал от Аркадия Штейнберга. Он сказал: «Всякий, кто хочет научиться переводить сонеты, должен знать наизусть „Римские сонеты“ Вячеслава Иванова». И прочел:

Через плечо слагая черепах,

Горбатых пленниц, на́ мель плоской вазы,

Где брызжутся на воле водолазы,

Забыв, неповоротливые, страх, —

Танцуют отроки на головах

Курносых чудищ. Дивны их проказы:

Под их пятой уроды пучеглазы

Из круглой пасти прыщут водный прах.

…Фонтан «Черепаха» я отыскал на маленькой затрапезной площади, в стороне ст обычных туристских троп. Я тщательно проверил Иванова, сравнил, так сказать, с оригиналом: в сонете все оказалось верно, только много лучше:

Их четверо резвятся на дельфинах.

На бронзовых то голенях, то спинах

Лоснится дня зелено-зыбкий смех.

И в этой неге лени и приволий

Твоих ловлю я праздничных утех,

Твоих, Лоренцо, эхо меланхолий.

Вот я и увидел римские фонтаны — почти через тридцать лет. Длинная жизнь. Помнится, в том году, когда я познакомился с А. Штейнбергом, Худлит заказал мне переводить «Падение Гипериона» Китса. Главное в этой поэме — лестница. Поэт во сне оказывается в каком-то колоссальном храме, видит впереди возвышение, на котором мерцает алтарное пламя, — и вдруг поражен голосом, грозящим ему немедленной гибелью, если он не сумеет взойти на священную высоту:

Во всей Вселенной нет руки, могущей

Перевернуть песочные часы

Твоей погибшей жизни, если эта

Смолистая кора на алтаре

Дотлеет прежде, чем сумеешь ты

Подняться на бессмертные ступени.

Поэт ошеломлен величием храма, высота кажется недостижимой… Уже угасает жертвенное пламя, когда последним усилием он преодолевает страх и неминуемую гибель. Кажется, сама судорога преодоления окаменела в этих строках:

                                     …еще горел

Огонь на алтаре, когда внезапно

Меня сотряс — от головы до пят —

Озноб, и словно жесткий лед сковал

Те струи, что пульсируют у горла.

Я закричал; и собственный мой крик

Ожег мне уши болью; я напряг

Все силы, чтобы вырваться из хватки

Оцепенения, чтобы достичь

Ступени нижней…

Есть какая-то робость, которая заставляет паломника ходить кругами, прежде чем приблизиться к цели своего паломничества. А я не знал, где в Риме находится «дом Китса» и кладбище, на котором он похоронен. Я просто взял карту и наметил карандашом линию: от Колизея до Пьяцца ди Спанья, — потому что в путеводителе было сказано, что это место сбора туристов, приезжающих в Рим. Главная достопримечательность площади — живописная, в двенадцать пролетов, лестница, ведущая наверх, к церкви Тринита дей Монти. Здесь всегда много молодежи — смеются, едят мороженое, знакомятся. Я тоже присел на ступеньку, жмурясь на солнце. Минут двадцать прошло в бессмысленной эйфории. Потом, с чувством исполненного долга, я поднялся и попросту обратился к первому попавшемуся карабинеру с вопросом, где мне найти музей Китса в Риме.

— Музей Китса — вот эта дверь, — ответил он, указывая на соседний дом.

Так бывает. Блуждание наугад мистическим образом привело меня прямо к цели; дом, в котором умирал Джон Китс, стоял на самом углу площади Испании. Окна его комнаты выходили на знаменитую лестницу. Хотя вряд ли он даже открывал эти окна: в те времена врачи полагали, что порыв свежего воздуха может оказаться роковым для больного чахоткой. Но и просто глядя через стекло на высокую лестницу, обтекающую с двух сторон мраморную балюстраду и египетский обелиск, не вспоминал ли он из своей поэмы —

Алтарь, и мраморные с двух сторон

Подъемы, и бессчетные ступени?

И все-таки поэт восходит по лестнице ввысь и там, у алтаря бессмертия, голос из-под покрывала вещает ему:

Знай, посягнуть на эту высоту

Дано лишь тем, кому страданье мира

Своим страданьем стало навсегда…

И вот еще загадка. Таинственная жрица Сатурнова храма — по всем приметам, богиня памяти Мнемозина — называет себя у Китса совсем другим именем: Монетой. Энциклопедия объясняет, что Монета — одно из имен римской богини Юноны, жены Юпитера, и означает «Предупреждающая», ибо это ее священные гуси спасли Рим бдительным кряканьем, и что на месте разрушенного храма Юноны-Монеты позднее устроили чеканку денег и отсюда произошло позднелатинское и современное значение слова «монета». Почему Китс выбрал такое имя для Мнемозины: с одной стороны, необычное, а с другой — вызывающе современное?

Чтобы понять это, нужно было прежде всего увидеть то место, где стоял храм Монеты. Теперь там церковь Санта Мария д’Аракели, построенная в VII веке. Две лестницы (их зовут Лестницами Вздохов) расходятся от подножья Капитолийского холма: одна идет к Сенаторскому дворцу, другая — к церкви Аракели. Эта, должно быть, самая высокая лестница в Риме, ведущая к храму; я запыхался, поднимаясь на нее. (Кажется, даже считал ступени, но сейчас уже не помню результата.) Сама базилика сурова и монументальна: три ее нефа разделены колоннами, взятыми от еще более древних, античных, сооружений. Трудно отделаться от мысли, что Китс, хотя он еще и не видел Рима, когда писал «Падение Гипериона», все-таки представлял себе эту крутую каменную лестницу к одному из древнейших алтарей Рима.

И разве храм, сделавшийся монетным двором, не мог привлечь его внимания как символ? Ведь смысл истории, которую рассказывает Китс в «Гиперионе», в том, что древний род богов-титанов, великих и неукротимых, сокрушен и погиб, мир измельчал и все измельчало в этом мире. Недаром слышится горькая ирония в двусмысленном имени жрицы храма:

                          … я — Монета,