Острова - Григорий Михайлович Кружков

и нью-йоркцев. Посередине — огромный архипелаг университетов и колледжей, и между ними курсируют лодочки хитроумных держателей разных ученых степеней. Остров острову рознь. На этом вы найдете мудрого Просперо, на другом — уткнувшегося в своих баранов Полифема; а в ином месте такой грохот стоит от сталкивающихся лбами непримиримых фракций, что пронеси Господи! И все же лишь тут возможно гуманитарию «ногою твердой стать при море», все остальное — текучесть, хлябь, талласа, игралище симпатичных, но загадочных и непредсказуемых дельфинов.

На последнюю декаду своего американского путешествия я запланировал тур по университетам восточного побережья, при которых обретались три поэта из России, с которыми я хотел увидеться. Сначала я поехал в Йейль к Томасу Венцлове; Томас с его милой женой Таней приютили меня у себя на пару дней. Но сам Томас, к сожалению, не мог уделить мне много внимания: все время с утра до вечера и все его мысли были заняты подготовкой бумаг для «теньюра».

Что такое «теньюр», возможно, знают не все. Это понятие не имеет ничего общего с турнюром и пеньюаром. Если перевести одним словом, то лучше всего подойдет слово «счастье», точнее, «трудное счастье». Это пожизненный контракт, который дается заслуженным профессорам американского университета. Чтобы получить его, нужно заполнить длиннейшие и подробнейшие списки своих книг, статей и всяческие нудные документы (поэтому «трудное»), но зато если тебе дают этот «теньюр», то ты уже можешь ни о чем не заботиться (поэтому «счастье»). Ты можешь не ходить на лекции, впасть в маразм, выступать против женского равноправия и делать вс, что угодно, но уволить тебя уже не могут ни при каких условиях. Да, надо попотеть над бумагами и поволноваться, но Париж стоит мессы.

Побывать в одном из самых престижных учебных заведений США, где учились многие американские президенты (и где, кстати, хранится в наши дни основной архив Бродского), было очень интересно. Там же, в Йейле, жил замечательный американский поэт и критик Джон Холландер, с которым мне удалось повидаться и полезно поговорить о моем будущем проекте.

Настало время отправляться в Массачусетс, в колледж Маунт Холиок. Когда я звонил Бродскому от Венцловы, договаривался о времени приезда, инструкция, данная мне, была такой: приедете в Спрингфилд, позвоните, я приеду подхватить вас на машине. Томас и Таня внимательно слушали наш разговор и, когда узнали подробности, всполошились: «У него больное сердце, нельзя заставлять его кататься по полчаса туда и обратно, возьмите в Спрингфилде такси». Я ответил, что не дурак же я, — взял бы такси без всяких советов.

6

Но случилось так, что таксист заблудился в Южном Хедли, не мог найти нужную улицу, и пришлось позвонить Бродскому от магазина «Seven eleven». Через три минуты прикатил ИБ. Сначала мы заехали и купили кое-что поесть (бутерброды, бананы). Иосиф предупредил, что через два с половиной часа у него домашний семинар, придут студентки. Он жил в деревянном старом доме, предоставленном ему колледжем. Я обратил внимание на старые подгнившие поленья перед крыльцом и машинально процитировал строчку из перевода А. Сергеева: «Бездымным догоранием распада». Бродский кивнул: «Тут все вокруг отзывается Фростом».

Потом он, как вежливый хозяин, предложил выпить вина. Я, как вежливый гость, отказался. Тут нужно учесть, что я был в него влюблен, как собака — по стихам, по первому впечатлению, по всему, — и думаю, что (хотя я не допускал никакого сиропа) он это почувствовал.

Обстановка в доме была дачная, немного запущенная. Запомнил висящую на стене пушистую и ветхую на взгляд шкуру рыжей лисицы — должно быть, оставшуюся от старых хозяев и при этом удивительно схожую колером с самим поэтом. Мелькнуло: «Может быть, лиса — тотемное животное Бродского?»

Я, конечно, подарил Иосифу Александровичу какие-то книги со своими переводами. Он их во время разговора открывал, листал. Что-то, возможно, знал уже до этого. Мы беседовали о Джоне Донне и его современниках и как вообще переводить метафизическую поэзию. Бродский подчеркнул одно формальное отличие наших переводов. Он переводил Марвелла и Донна на чистых мужских рифмах — в то время, как я допускал и женские. Для него это было принципиально. Он считал, что женские рифмы несут в себе излишнюю сырость, водянистость. Что эту влажную стихию нужно выжимать из русского стиха. Звуковые сопли, которые ведут за собой и сопли стилистические, вот против чего он сильно выступал. Английский стих в переводе должен звучать жестче. Пусть даже не совсем по-русски в каком-то смысле, если считать, что стилистическая доминанта русской поэзии — плавность, певучесть, гармония стиха.

Я помалкивал, не возражал. Да и что тут возразишь, кроме того, что всякие рецепты в этом деле полезны ограниченно. Мы знаем, что и на чисто мужских окончаниях можно построить вялые стихи. И наоборот, женские рифмы могут звучать энергично — при должной точности и силе выражения. И все-таки, должен признаться, эти речи на меня произвели какое-то впечатление. И я этот принцип мужских окончаний использовал в дальнейшем — там, где это казалось уместным. Хотя и от женских рифм не отказался. Особенно в так называемом героическом куплете, когда рифма парная, особенно в случае больших вещей — например, стихотворных посланий, каких много у Донна. Там все-таки более естественно работать на альтернансе, смене мужских и женских рифм. Это гибче передает движение мысли, устраняет ненужный стук. Да и не хочется обеднять рифменный ресурс стиха.

Я уже упоминал, что на нескольких стихотворениях Донна и одном стихотворении Марвелла («Глаза и слезы») мы нечаянно пересеклись. Но не только. Помню, когда я подарил Бродскому свою детскую книжку Спайка Миллигана «Чашка по-английски», он заметил: «И этого я тоже переводил в Ленинграде…» Каюсь, я тогда решил, что он спутал его с Милном. Откуда было ему знать Миллигана, до 70-х годов почти неизвестного за пределами Англии? А Миллиган и Милн — звучит похоже, правда? Я не стал поправлять Иосифа Александровича, но остался в твердой уверенности, что человек ошибся. Ничего он не ошибся! Это доехало до меня через четырнадцать лет, когда в «Хронологии произведений И. Бродского», составленной Валентиной Полухиной, я прочел название его неопубликованной прозы, начинающейся словами: «Однажды, дважды и трижды на земле были джунгли…» Но ведь это начало сказки Миллигана «Грустно-веселая история Лысого льва», которая как раз была в подаренной мной Бродскому книге! Значит, и тут мы совпали.

Потом разговор перешел на современную американскую поэзию. В Вашингтоне я составил список десяти наиболее интересных мне поэтов: Ричард Уилбер, Энтони Хект, Джеймс Меррилл, Марк Стрэнд, Чарльз Симик… Я задумал составить книгу интервью и переводов