Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

«И за что Вы сделали для меня так много? Что я Вам и Вашим друзьям, я — «старомодный сочинитель»?.. Как я счастлив, что попадаю в это милое общество людей не только талантливых, но и милых, сердечных, отзывчивых. Как меня поднимает это!»

— Вы помните «Холстомера»? — спросил меня как-то Пазухин, страстно любивший Толстого. — Так вот, я самый что ни на есть «Холстомер»... и судьба у меня та же, рысаком я, правда, никогда не был, но все-таки бегал и других возил; а теперь стал опоенной клячей, с больными ногами.

Пазухин действительно жестоко страдал от мучительной подагры.

Придя однажды к Пазухину — он жил во флигеле того же дома в Ваганьковском переулке, где помешалась съевшая его целиком и ненавистная ему газета «Московский листок», — я застал Пазухина склоненным над рукописью. Стеная от подагрической боли в ногах, наполовину скрюченный, писал он какой-то рассказ, вероятно, за те же 7 к. строка.

— Вот, — сказал он, показывая на исписанную карандашом бумагу, — кровью своей пишу, честное слово — кровью...

Он поглядел на меня сквозь пенсне своими голубыми, совершенно детской чистоты глазами и вдруг, видимо вспомнив давнюю нашу беседу в бильярдной Литературно-художественного кружка, добавил:

— Дайте-ка мне вот ту книжку со стола.

Я протянул ему книжку, и он, полистав и найдя нужную страницу, сказал мне:

— Прочтите вслух.

Я прочитал подчеркнутые синим карандашом строки:

«...А как бы я мог быть хорош и счастлив, если бы шел по той дороге, которую, вступая в жизнь, открыл мой свежий ум и детское, истинное чувство!»

Это были строки из «Записок маркера» Толстого.

14 марта 1919 года я получил лаконичную записку от дочери Пазухина: «Папа скончался сегодня утром». Записка была на бланке редакции газеты «Звезда», которую, судя по адресу на бланке, издавал когда-то или редактировал Пазухин.

Я пошел в маленькую квартиру Пазухина, где не было никого, кроме близких, да и не могло быть: шел трудный, голодный 1919 год. Но мне казалось тогда, что я пришел поклониться не только Пазухину, но в его лице всем тем литераторам, которые трудно жили, мучительно работали, верили в литературу, любили ее и всегда горько сознавали, что никто, наверно, и не вспомнит их имени...

Именно это заставило меня с особой силой прочувствовать в день проводов Пазухина его судьбу, и я еще тогда решил, что расскажу о ней когда-нибудь.

БАРБЮС

За длинным, с парижским блеском накрытым столом, смакуя отличные вина, оживляясь при каждом новом блюде, сидели французские писатели. Еще не вкусивший академической славы, в золотых очках, похожий на провинциального врача Дюамель; налитый кровью, с мясистым лбом в поперечных морщинах Кессель; сухой, вольтеровского типа Сальмон — и среди них одинокая угловатая фигура Барбюса. Он мало пил и мало участвовал в общей беседе. У него были впалые щеки и желтый, нездоровый вид. Он щурился на огни, на блеск хрусталя, словно ночная птица, не привыкшая к свету; казалось, ему были чужды оживление, тосты, возбуждение от выпитого вина. Я представил его себе в ту минуту в голубоватой солдатской шинелишке, в кепи, мокнущего где-то в окопах в Вогезах или на Марне. Он не забыл еще первую мировую войну. Здоровье его было непоправимо подточено. Слабая грудь не могла набрать нужного ей воздуха. Он увидел войну и уничтожение лицом к лицу, и вся его последующая жизнь не могла быть легкой — он ничего и никогда не мог забыть.

На протяжении ряда лет Барбюс был недремлющей совестью, своего рода колоколом, звучавшим голосом предупреждения против готовившейся новой мировой войны. Его книга «Огонь» была заветом поколения, похоронившего свою молодость в Вогезах, в Шампани или под Верденом, — поколению, которому привелось испить горькую чашу второй мировой войны. Всю четверть века после первой мировой войны Барбюс жил в предощущении готовящейся новой войны. Он стал глашатаем правды, страстным трибуном, успевая появиться в десятках мест, то в Москве, то в Париже, то на митинге где-нибудь в Марселе или Лионе, аскетически худой, со своей падающей на лоб прядью волос... Он будил, как набатный колокол, современное ему французское общество, старавшееся позабыть страдания минувшей войны и доверившееся продажным вождям, которые четверть века спустя продали и предали Францию.

Он и уходил с этого вечера одинокий, в узком черном пальто, и сложенный зонт, повешенный через руку, чем-то напомнил опущенное крыло птицы. Мне захотелось среди шума всеобщего необязательного прощания проститься лично с Барбюсом. Он вдруг потеплел и обрадовался: вероятно, это было бы по отношению к каждому, кто почувствовал, как он здесь одинок.

— Где вы живете? — спросил он вдруг.

Я назвал ему адрес. Он кивнул головой, и я был уверен, что он тотчас забыл его. Наутро, проснувшись, я нашел возле двери своего номера аккуратно перевязанный пакет: в нем оказались две книги Барбюса с надписью мелким, почти женским почерком. Это было как бы выражением признательности за то, что сложное состояние его души кто-то почувствовал в шуме минувшего вечера...

В Москве Барбюс всегда таскал с собой тяжело набитый портфель. В нем, вероятно, меньше всего было писательских рукописей и больше всего материалов для его выступлений, для его общественной жизни. Он жил жизнью воспаленной, тревожной и только поздно ночью, в постели, вспоминал, что болен и что следовало бы поберечь себя. Но беречь сил он не умел и не мог, это было не в его природе. Груды прочитанных и непрочитанных газет, стенограммы, только что вышедшие книжки журналов, начатая и недописанная статья, какие-то бюллетени, и среди всего этого Барбюс — обессиленный, свесивший с бокового валика дивана узкую, бледную руку с папиросой, с приставшей к влажному лбу прядкой волос.

— Вам надо бы отдохнуть в санатории... хотя бы несколько дней.

Из зева раскрытого портфеля полувывалилось его содержимое: брошюры, воззвания, какие-то тетради с исписанными мельчайшим барбюсовским почерком страницами. Барбюс делает затяжку, щеки его почти втягиваются под острые скулы.

— Сейчас отдыхать? Вы читали публикацию речи такого-то в палате? Они призывают рабочих к терпению, в то время как кагуляры ждут только часа для расправы с рабочими!

В одном из номеров «Temps», полученных с авиапочтой, красное окно: цветной карандаш Барбюса с утра прошелся по газете. Он уже не здесь, в номере