Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

московской гостиницы, он — на собрании парижских рабочих, он разоблачает, негодует и призывает. Когда ему отдыхать? Для него послевоенная Европа — это предвоенная Европа: он слышит дальние раскаты новой грозы. Он был не только свидетелем страданий своего народа, он сам страдал, сидел в окопах, пережил войну.

— Французские рабочие — наследники великих традиций... но среди наших правителей мало кто эти традиции помнит, увы!

Барбюса как бы взрывает, словно ракету. Он ходит по номеру большими шагами, сыпля пепел папиросы, потом садится, проводит рукой по лбу: он слаб, болен. Но он ведет с этим непримиримую борьбу. Времени мало, болеть ему некогда. На его лице недовольство этой слабостью, напоминанием, что сил не так-то уж много, что их надо беречь. Ему было тесно в номере московской гостиницы, и я не уверен, что, может быть, в тот же вечер он уже листал железнодорожный справочник, высчитывая, когда сможет выступить на рабочем собрании в Париже.

За длинным столом президиума на одном из собраний у московских рабочих, утомленный, вялый, как бы отсутствующий, сидит Барбюс. Под его глазами мешки, усы с сединой чернеют на желтом лице. Ему передают записку: его просят выступить. Внезапно Барбюс преображается, два длинных шага, он возле кафедры. «Товарищи!» — его возглас как бы протягивается над притихнувшим залом. Худое, длинное тело Барбюса становится напряженным, будто он готовится к прыжку. Болезненный облик этого неистового, словно вибрирующего человека исчезнет, и возникнет внутреннее, устремленное его существо, для которого борьба стала основой его писательской жизни.

Барбюс умер в Москве и похоронен в Париже. Если вдуматься в это, ощутишь величайшую закономерность жизни Барбюса. Из рук в руки передали русские рабочие французским рабочим прах достойного сына французского народа, — и уже позднее, побывав на могиле Барбюса на кладбище Пер-Лашез, я снова с живой силой воскресил в себе его действенный образ... Таким Барбюс остался и в сознании многих тысяч людей, которые высоко пронесли по парижским улицам его прах, как проносят знамена свободы.

РОМЕН РОЛЛАН

В Роллане отложились десятилетия французской культуры. Он хрупок, зябок и болезнен. Плед, накинутый на плечи, плохо согревает их. Цвет его кожи прозрачный, напоминающий просвечивающую белизну фарфора. Он словно только что вышел из комнаты, где подвергал себя длительному творческому заточению. В доме Горького он сейчас не гость, а хозяин: для него собрались здесь писатели, — и Горький, с тонкой деликатностью, покуривает где-то в дверях, как бы подчеркивая, что сегодня он сам здесь на положении гостя.

С углубленным вниманием Роллан встречается с незнакомым ему племенем советских литераторов. Выражение лица, манера держать себя — все служит в известной степени отражением творческого существа, и Роллан внимательно изучает лица тех, из которых не одному, может быть, дано сыграть свою роль в мировом литературном движении. Зарождение нового человека произошло именно здесь, в Советской России, и Роллан, который в «Жане Кристофе» с убедительной достоверностью изобразил постепенное развитие человеческой личности, ищет эти новые черты, столь не похожие на знакомые черты изученных им характеров.

Встреча с советскими литераторами для Ромена Роллана не только одна из подробностей его знакомства с жизнью современной России. Нет, это люди одного с ним цеха, наделенные таким же даром видения мира, только они по-новому познают этот мир: здесь, в Советском Союзе, народилась новая личность, и Роллан озабочен прежде всего тем, чтобы не пропустить для себя эпоху зарождения социалистического общества... Он ведь писал о предтечах, предчувствуя наступление нового строя жизни, свидетелем разительных перемен в которой пришлось ему быть за свои семьдесят лет. Он вслушивался и в тембр голоса трибуна Жореса и называл мучениками новой веры Карла Либкнехта и Розу Люксембург.

— Кто это? — спрашивает Роллан, наклоняясь: ему понравилось характерное, сильное лицо грузинского поэта, и Роллан долго не сводит с него глаз, как бы пытаясь распознать его творческую личность. — А этот? — Его заинтересовывает простое русское лицо: Роллан навсегда покорен мужицкими чертами лица Льва Толстого.

Он как бы прощупывает пристальным взглядом это новое поколение литераторов, на долю которых выпало не только изобличать неправедность старого строя, как в совершенстве делала это вся передовая русская литература в прошлом, но и отразить эпоху, величественную по масштабам, невиданную по размаху, эпоху созидания нового мира.

— Попросите его, пусть он расскажет, как стал литератором, какое получил образование, какими занимался профессиями, — просит он собеседника, указывая на писателя, привлекшего его внимание.

Он выслушивает вдумчиво, слегка склонив голову набок, похожий на врача, который на основании всех данных должен поставить диагноз. У Роллана тонкие, с длинными пальцами руки музыканта. Музыка — составная часть его познавания мира. Его «Очарованная душа» может служить дополнением к его исследованию о Бетховене, так же как музыкальные работы Роллана как бы вытекают из его деятельности писателя. Он чутко слушает мир. Он один из первых услышал правду русской революции и мужественно приветствовал Советскую Россию, сделавшуюся, по его определению, меченосцем и крестоносцем великой революции.

— Я завидую русским писателям, — сказал он, когда все вокруг уже начали расходиться. — Они счастливо сочетают в себе и наследников великой русской литературы прошлого и открывателей новых земель... а великие земли предстоит им открыть! — Его прекрасные, прозрачные глаза становятся задумчивыми. — То, что сделал для человечества, например, Лев Толстой, может быть уподоблено открытию нового материка, с народами, населяющими его, с их делами и чувствами... и музыкой, — добавляет Роллан.

Музыка русской революции... он один из первых внял ее потрясающей патетике, и его музыкальная очарованная душа не раз возврашалась к ней, как к великому голосу новой эпохи.

В саду уже стоял вечер, и Роллан зябко передернул плечами под накинутым пледом.

— Скажите им всем, — произнес он вдруг, и его лицо в эту минуту стало просветленным и сосредоточенно-нежным, — что вам, советским писателям, надлежит совершить великое дело: запечатлеть в своих книгах преображение России — надежды всего человечества.

Он так и остался стоять на балконе, высокий, просветленный и как бы слушающий мир, величественная музыка которого для него особенно звучала в России.

НЕКСЕ

Во внешнем облике Нексе было нечто от тех великих скандинавов, облик которых с детства запечатлелся в нашем сознании: он был похож и на Ибсена и на Бьернстьерне-Бьернсона. Его огромный лоб обрамляли — иначе и не скажешь — седые вздыбленные волосы, и не было, вероятно, ни одного человека, который, взглянув на Нексе, не предположил