Моя жизнь — опера - Борис Александрович Покровский

в голову, что в месячный срок можно обслужить «Дон Жуаном» любителей Германии, Франции, Голландии, Бельгии, Швейцарии, Австрии, перепрыгивая на автобусе через границы с легкостью блохи. «В какой стране мы сегодня играли?» — спрашивает в гримировальной комнате статный артист, снимая лихие усы Дон Жуана со своего измученного лица. Через полчаса он, может быть, задремлет в автобусе по дороге к отелю, который не всегда рядом, не всегда близко от театра, а там, где это удобно фирме. Утром же, едва проглотив завтрак, артист на этом же автобусе отправится на репетицию осваивать новую сцену в театре другого города, а может быть, и другой страны. Смотрю я на артиста, а он на меня. Он мне улыбается, благодарный за то, что я хорошо поставил «Дон Жуана», так хорошо, что он стал товаром, на который есть спрос. А я улыбаюсь ему за то, что он старается сохранить зерно, не потерять сверхзадачу и сохранить насколько возможно ту тончайшую связь героя Моцарта с публикой, без которой невозможен увлекающий публику тонус спектакля. Спасибо ему и за то, что он не сморкается, не кашляет, не хрипит. Ни публика, ни Моцарт не предполагали, не предполагают и не хотят предположить, что лютый сквознячок может сорвать спектакль. Есть контракт, и товар должен быть свежим!

Рынок! Товарные отношения! Купля-продажа! Ни мои учителя, ни моя творческая юность не приучали меня к этому. Близится 125 лет со дня рождения Сергея Васильевича Рахманинова. Хочется нам познакомить с его операми мир. Но купит ли рынок этот товар? Однако слышу успокаивающий голос Сергея Васильевича: «Ничего, гениальная опера Моцарта „Дон Жуан“ — это совсем не плохо!» А что будет завтра? Какой товар пойдет? Как бы протолкнуть Прокофьева, Монтеверди, Глюка, наших современных композиторов?

ТВЕРСКАЯ ФИЛАРМОНИЯ

Можно ли делать прогнозы на будущее, строить планы и все рассчитывать? Мозги подсказывают: нужно, можно, полезно. Жизнь же диктует свои законы, она полна неожиданностей, сюрпризов, противоречий. Так что я давно перестал загадывать. Бороться в утлой лодочке с бурным потоком, несущим тебя туда, куда он хочет оказалось бессмысленным. Можно только ориентироваться в деталях, реагировать на случайности, по возможности избегать очевидных опасностей, не бросаться головой в омут, но при этом быть готовым к радостным открытиям.

И вот мне позвонили из Твери. Просят поставить «Евгения Онегина» в местном филармоническом зале. Зал очень красивый, оснащенный услаждающим глаз музыканта всем мешающим органом. Много мест для любителей слушать музыку, но ни одного квадратного метра для сценического действия, ни одного выхода и входа для актера-певца. Словом, мне предлагают сварить картофельное пюре, не имея в распоряжении ни одной картофелины. А слушать в пушкинские дни оперу Чайковского в Твери очень хотят. Но разве услышишь биение сердца влюбленной девушки, не увидев, что она пишет роковое для ее жизни письмо? Спросите у Петра Ильича Чайковского достаточно ли его оперу только слушать? «Оперу надо и видеть», — ответил бы он. Но тверяки очень, очень хотят, очень, очень просят, очень, очень надеются… И я решил: раз я понадобился — надо соглашаться. Тверь просит, ждет, надеется. Тверь, Торжок — имения Вульфов, Полторацких, могила старушки Керн, родина С. Я. Лемешева…

И я поехал, не подозревая каким важным открытием для меня станет эта поездка. Открытием для души, открытием вечной, незыблемой, милой и незаменимой сердцу России. В Твери существует новое прекрасное здание для филармонических концертов. Его зал переполнен и на фестивале музыки Баха и Генделя, и на Днях современного джаза, и на вечере духовной музыки, так же, как на концерте знаменитого пианиста, вокальном цикле, вечере народной песни. Здесь так же, как и в Москве люди хотят сочувствовать восторженной любви поэта Ленского и сострадать участи русского Чайльд-Гарольда. Гуляя по берегу вечнотекущей Волги, они как бы отгородились от политических игр в стране: они организуют скромный, но милый музей в школе, где учился Лемешев, отделывают помпезный дом богатеев Вульфов, потому что там гостил Пушкин, не забывают и ухаживают за могилой Анны Керн, потому что вместе с великим поэтом «помнят чудное мгновенье»… А вокруг поля, леса, речки, кусты, озерца, расположенные в очаровательной, красивой и одновременно целесообразно мудрой по композиции мизансцене.

И я вспомнил, как на заре своей режиссерской деятельности я ходил в лес учиться композиции мизансцен, особенно массовых сцен, за которые потом меня очень хвалили. Советовал я ходить на уроки в лес и своим ученикам, но они только усмехались. В тот момент я был готов поверить, что устарел, отстал, но гуляя на склоне лет по окрестностям тверской губернии, я еще раз убедился, что есть в природе что-то вечное, всегда прекрасное и современное, как есть это и в классическом искусстве. Природа, как и классика, всегда нова, и способность понимать ее, а не улучшать, поправлять, разъяснять, осовременивать — высшее наслаждение. Когда я пишу, а вы читаете эти слова, все кажется банальным, но когда стоишь на берегу речки и смотришь на березку, припавшую к тополю, то сентиментальность превращается в любовь. И радуешься, не зная, то ли это березка, согнутая сильным ветром шелестит сладостно и тревожно своей листвой, то ли ветерок доносит откуда-то взявшиеся звуки фортепьянного концерта Рахманинова в исполнении самого Сергея Васильевича. И то и другое одинаково прекрасно и вечно. А иной новатор захочет выпрямить березку и поставить ее прямо, колонной, как стоят деревья (он видел в книжке!) в парке Версаля. Придет он с топором, начнет рубить — и зачахнет березка. «Беда!» — сказал по аналогичному поводу в театре Федор Иванович Шаляпин. «Беда», подумал я, представив, что кому-то придет в голову превратить русский лес с опушками, перелесками, ручейками в солидный английский или стриженный «под бобрик» французский. Впрочем, я люблю Россини не меньше, чем Мусоргского или Чеснокова.

Артисты Тверской филармонии не имели достаточных актерских навыков, но очень хотели играть оперу. Естественно, они слушались, но хватались за виденные штампы, желая на кого-то быть похожими (на Лемешева, Козловского, Рейзена, Пирогова). Чтобы снять защитный панцирь, скрывающий натуру артиста, отбросить его смущение, закомплексованное самомнением, мне приходилось (опыт помог!) быть с ними откровенным, что иногда расценивалось как резкость и даже грубость. Как это ни странно, но оперный певец, обросший мхом штампов и заумных представлений о «звуковедении» прежде всего должен поверить, что он бездарен во всех отношениях. Растерявшись, он вдруг становится обаятельным и начинает вести себя естественно. Вдруг театральное действие обнаруживается в самом пении, и оказывается, что надо не петь и играть, а само пение