Одна маленькая жизнь. В поисках следов - Маттиас Клингенберг

как раз проходим по полю с буквой Š. Теперь мы достаточно близко, чтобы разглядеть, что в стены предполагаемого лабиринта вмонтированы небольшие стеклянные витрины. В каждой стоит урна, рядом – фотография усопшего и его памятные вещи. Девять витрин размером 40 х 50 сантиметров образуют поле. Некоторые поля уже полностью заняты, другие ещё ждут своих вечных клиентов. То есть «Мини-Мост» – это колумбарий. На мой вкус название почти циничное. Осознав предназначение этого места, мы хотим уйти.

Для того чтобы попасть в деканатскую церковь, нужно заплатить за вход и услуги гида. Поскольку позднеготические витражи и многочисленные фигуры святых меня не интересуют, я тут же прерываю увлекательный рассказ нашего экскурсовода и спрашиваю о переносе церкви. Несколько разочарованный, он ведёт нас в приятно прохладный сводчатый подвал. За огнеупорными дверями скрывается заново залитый в 1975 году фундамент церкви – сегодня он, кроме прочего, используется как галерея. Я удивлён, что эти сюрреалистичные и местами весьма откровенные работы (вроде инсталляции в виде игрушечного младенца с пенисом) разрешено выставить прямо под храмом. Возможно, подвал принадлежит городу, а находящийся на поверхности храм – католической церкви, так что атеистический фундамент восстаёт против католической надстройки.

Рядом с выставочным пространством находится кинозал. Нам показывают пропагандистский фильм, снятый, вероятно, в начале восьмидесятых (причудливая эстетика титров: всё в розово-коричневой тигровой расцветке, мерцает и трясётся) – в оригинале, без дистанцирования через современный комментарий, что мне лично очень нравится стилистически, но с содержательной точки зрения вызывает вопросы. В фильме показан снос, точнее, подрыв средневекового города, игра оркестра добавляет процессу театральности. Закадровый голос: «[И] было решено навсегда оставить старый город Брюкс в истории, чтобы…» и т. д. и т. п. Патерналистская интонация невероятно раздражает и демонстрирует тогдашнее стремление отучить людей мыслить самостоятельно. Затем восхваляются выдающиеся достижения чехословацких инженеров. Эти гимны носят религиозный характер. Весьма выгодно и то, что фильм начинается в сумерках старого города и заканчивается на новом месте в ярком солнечном свете.

Церковь весом более 10 тысяч тонн преодолела расстояние в 841 метр за 664 часа. Это зрелище было массовым, вся страна следила за процессом по радио и телевидению, пропагандистские расчёты властей оправдались. После прибытия церкви на новое место для завершения реставрационных работ потребовалось ещё 13 лет.

Выходя из церкви, мы обнаруживаем, что левая, водительская, дверь нашей «шкоды» открыта, а на зеркале повязан бант из красного и белого тюля. Переместившаяся в ресторан рядом с церковью и порядочно выпившая свадебная компания весело кивает нам. Мы смеёмся в ответ и едем обратно в отель. А вечером берём такси и отправляемся в замок: говорят, тамошний ресторан – один из лучших, а после полуденного хлеба с яйцом нам хочется чего-то посерьёзнее.

Замок тоже не тот, что был построен изначально, в XII веке. В 1651 году граждане Моста решили избавиться от него и тем самым избежать новых осад и опустошения города. В результате замок был полностью разрушен. И только в конце XIX века, вдохновившись тогдашней замковой романтикой, местное краеведческое общество инициировало реконструкцию – так в составе комплекса появился ресторан. Читая историческую справку на замковых воротах, я нахожу это в некотором роде симптоматичным для здешних мест. Церковь, перевезённая с прежнего места по железной дороге, стёртые с лица земли деревни и даже целый город, лагерь, от которого (пусть и спустя 70 лет) ничего не осталось, жители, изгнанные в соседнюю страну, наконец, снесённый замок. Мне трудно свести это к единому знаменателю, к тому же политически корректному, но всё оставляет следы и шрамы, я остро чувствую их здесь, в Мосте, 6 августа 2015 года.

Вернувшись в Тбилиси, я получаю от Эдварда ещё одно письмо – без текста, но с вложением. Это копия подлинного документа вермахта, датированного 11 июня 1944 года. В документе содержится список военнопленных, прикреплённых к гидрогенизационному заводу, который находился под охраной 379-го батальона. Среди пленных было 439 французов, 1147 голландцев, 1988 англичан и 930 итальянцев.

Западный фронт

В первые дни с подлинными ужасами войны я ещё не сталкивался; позже это зрелище превзошло мои худшие ожидания.

Стефан Цвейг. Вчерашний мир

Напротив стоит абсолютно седой мужчина лет 65 в тёмно-зеленой куртке «Барбур». Возмущённый, он подошёл к моему столику и требует, чтобы я его выслушал. Я только что закончил читать вслух «Город-герой» – главу о поездке в Киев, Ирпень и Житомир из этой книги. Держа в руке наполовину полный бокал вина, я разворачиваюсь к нему и смотрю в глаза. После дерзкого наступления он теряет былую уверенность, чуть медлит и, наконец, произносит: «Мой отец не был фашистом!» Теперь я в замешательстве. Поворачиваюсь к сидящим за нашим столом, пытаюсь получить поддержку и затем спрашиваю, о чём он говорит и какое отношение это имеет к прочитанному. «Ну, там, где про солдата вермахта и красноармейца перед входом в бункер». Я озадачен, до меня всё ещё не доходит. «Вы же утверждаете, что все солдаты вермахта были фашистами. А я не согласен. Мой отец служил в вермахте, и он точно не был наци!» – «А, понятно, у нас тут дискуссия о репрезентации вермахта или как? – не сдерживаюсь я и тут же пытаюсь сгладить ситуацию: – Я вовсе не собирался утверждать, что все солдаты вермахта – фашисты». – «Тогда вы должны выражаться по-другому, потому что ваши слова оставляют именно такое впечатление!» Он круто разворачивается и выходит вон из сводчатого подвала лейпцигского ресторана «Морицбастай». Порыв сквозняка от стеклянной двери, на которой он, уходя, вымещает злость, я ещё несколько секунд чувствую шеей. Какое-то время мы смотрим ему вслед, а потом сидящий напротив меня режиссёр коротко замечает: «Но ведь это хорошо, что людям вообще есть до этого дело, это уж точно лучше, чем отсутствие всякой реакции». У меня нет уверенности в том, как следует оценивать этот эпизод. Обличать всех солдат вермахта как фашистов в мои планы не входило, но и фраза «Мой отец не был фашистом!» мне неприятна. Откуда он это знает? Провёл расследование? Или это, скорее, рефлекторная реакция в том смысле, что о своём отце я так думать не позволю. Лично я совершенно не уверен, как бы ответил на подобный вопрос, если бы речь шла о Карле. Нет, фашистом он, конечно, не был, но заявлять об этом громогласно, тем более во всеуслышание, я бы не стал. Будь я принуждён говорить, выбрал бы взвешенные формулировки – как и всегда с тех пор, как занялся этой темой.