Вина - Владимир Николаевич Ерёменко

центре ее палатка медсанбата, на изумрудно-зеленой траве белые окровавленные бинты. Он уже видел эту поляну, усеянную окровавленными бинтами. Это было в Словакии под Баньской Быстрицей… Они привезли раненых на повозке, а медсанбат снялся с места, и вся поляна была усеяна красно-белыми бинтами. Его тогда поразило это зрелище. В авиаучилище он читал не то рассказ, не то повесть Леонида Андреева «Красный смех». Она о войне. Увиденная им поляна была красным смехом страшной войны, которую никак не могут остановить люди.

— Мы пришли, — услышал он голос матери вновь, и из палатки начали выходить люди в военной форме, в нательном белье и совсем голые, как покойники в морге, и он вдруг стал различать среди них своих знакомых и друзей, и тех, которых уже не было, и тех, кто еще жил.

Брала оторопь, живые среди мертвых, одетые среди нагих, и он сам среди них. Хотел отвернуться, но некуда. Кругом люди, убежать тоже невозможно, а голос сердито повелевает:

— Гляди, гляди!

Стал всматриваться в лица и первым увидел своего комэска, капитана Бориса Семеняку. Он был в форме, с планшетом на длинном ремешке через плечо, который свисал почти до колена. Таким его почти всегда и встречал Иван в авиаполку. Таким он был и сейчас: подтянут, сосредоточен, неразговорчив. Иванов знал, что Семеняка погиб там, под Харьковом, и не удержался и спросил: почему он здесь, среди живых? А тот только посмотрел на него и, ничего не ответив, развел руками и показал в глубь поляны. Иван Иванович содрогнулся: там, у откуда-то взявшегося сарая, лежала груда окровавленных тел в мученических позах. Его страх был в том, что он уже видел и тот сарай и тех расстрелянных у его стены несчастных. То были наши военнопленные. Но эти все в летной форме, в шлемах с очками, комбинезонах, теплых летных унтах…

— Все наше училище, — услышал он голос. Иванов повернулся на его звук, но комэска уже не было.

Потом появился Пашка Папин с собранным парашютом за спиною и широкими лямками через плечи. Иван бросился к нему и даже закричал:

— А говорили, что ты погиб в десанте под Керчью.

Но слов своих не услышал, попытался окликнуть еще раз, и крик вновь ушел будто в вату.

— Не кричи, — приказал он сам себе, — это сон, здесь говорят молча. — Почему-то он знал, что во сне говорят молча, но как это делают, забыл и сейчас силился вспомнить.

— Да так же, как и в жизни, — подсказал голос, и он закивал головою, потому что и сам уже догадался, а может, и вспомнил.

— Здесь произносят фразу, но рта не раскрывают.

Он сам был поражен простотою этого открытия. «Конечно, все так же, даже легче и рта не нужно раскрывать», — подумал он и заговорил со старшиною-сверхсрочником, который погиб от пули бандита в горах. У него были еще петлицы, голубые, и на них крылышки пропеллера, знак авиатора. Он заговорил с ним, потому что хотел проверить свое открытие разговора во сне, но тут же забыл о нем и говорил уже с солдатом в погонах, говорил нормально, как в жизни.

Иван спрашивал про майора Лукашева, а тот отвечал, что такого здесь нет.

— Я встречал Лукашевых, — продолжал солдат, — но они были не летчики. Встречал майора Лукашева, но он артиллерист…

— Это я все знаю, — потеряв интерес к разговору, ответил Иван.

И солдат с погонами исчез, а Иванов опять пошел через толпу, валившую из палатки санбата. И он еще удивился: «Да сколько же их там?» Они запрудили всю поляну, и не стало видно бело-красных бинтов, а были только люди, безмолвная, бурлящая толпа, как на плацу, во дворе училища во время прогулок, только безмолвная. Мелькали знакомые фигуры курсантов, ребята улыбались ему, и он отвечал им улыбкой, но как только начинал заговаривать с ними, лица их вдруг серели, вытягивались, и это уже были не курсанты, а наши пленные в немецком лагере. Он почему-то не удивился этому превращению, а сразу узнал тот житомирский лагерь и тени людей, живых мертвецов, бесцельно бредущих с лихорадочно горящими, безумными глазами.

Он тут же рванулся из толпы, но ноги подламывались, не шли не от бессилия, как было тогда, а от страха, что он опять попал в этот страшный лагерь, откуда почти никто не выходит. Он боялся одного — не упасть бы на землю в этой толпе — и искал спину Богомаза в грязной и промокшей от пота гимнастерке.

Его охватил липкий, лагерный страх, который, казалось, забыл давно. Он вновь песчинка, щепка в сером людском потоке. Поток бурлит, перемешивается и выпадает в мертвый осадок на дно гигантского котла. Выбраться из него нельзя, он знает. Здесь одно спасительное средство, одна возможность выжить — изо всех сил держаться на поверхности, не падать вниз.

«Держаться, держаться, — сцепив зубы, приказывает себе Иванов, — со мною уже было такое, и я выжил…»

И вдруг обнадеживающая мысль: «Ведь это все уже было. Было давно, на войне, а теперь другая жизнь… Другая…»

Иван Иванович силится вспомнить: какая она, эта жизнь? Но не может, не хватает какого-то мостика, чтобы выпрыгнуть из этого людского котла в ту жизнь, какая была после войны. Он хорошо знает, что остался живым, а они все, кто вокруг него, погибли. Ему бы только вспомнить, что было после той победной майской ночи, и тогда он обязательно выкарабкается. Ему бы только вспомнить… найти тот переходный мостик от мертвых к живым. Но он не может.

И это было мучительно, как бывает мучительно человеку от его физического бессилия, когда он знает, что надо сделать хотя бы еще одно усилие, и не может пошевелить ни рукой, ни ногой, в голове одна мысль: надо двигаться, бороться. Такое уже было с Иваном Ивановичем, и сейчас во сне он вновь испытал смертельную усталость и липкий страх бессилия.

Слезы обиды комом подступили к горлу. Он чувствовал, что жизнь кончается. Но странно, обычного сожаления о жизни уже не было, была только горечь своей немощи и бессилия. Все воспринималось как пережитое, как то, что было и прошло, и ему удалось удержаться и не заплакать.

А как только Иван Иванович справился со слезами, так сразу ему стало покойнее, и он начал вслушиваться в голос, который привел его сюда. Однако это не был голос матери, а говорила почему-то жена. Она звала его за собою, и он благодарно пошел, понимая, что теперь он выйдет из этой толпы мертвецов. Раз Маша взялась, она сделает,