Мой следующий вздох: мемуары - Jeremy Renner

"Ну, Дилан все еще в гипсе?"

"Нет, он уже давно не работает..."

"Так, а что сейчас делает Дилан? Она может сделать колесо?"

Я знал, что Дилан умеет делать сальто, потому что недавно видел, как она его делала.

"Так это одна кость, которую она сломала, Эва. У папы их всего тридцать восемь. Но они по всему телу, поэтому они не могут наложить мне гипс, потому что я буду похожа на мумию".

Эве это показалось забавным и, похоже, успокоило ее.

Я испытал огромное облегчение, почувствовав себя снова родителем.

Я не хотела, чтобы моей дочери пришлось усваивать тяжелые уроки в десять лет, но в то же время я знала, что ближайшие месяцы восстановления могут стать золотыми для нее, для нас, для всех вокруг. У нее уже было сильное чувство собственного достоинства и удивительное присутствие - все это отмечали, - но теперь это должно было закрепиться в ней навсегда. То, что случилось со мной, теперь было выжжено в ее душе, и вместо того чтобы быть раной, имело шанс стать потрясающим примером лимона из лимонов, если я смогу превзойти то, что люди ожидали от моего выздоровления. То, через что ей пришлось пройти, не было веселым или приятным, но это послужило бы для нее невероятным источником информации о том, на что способны люди, какой может быть жизнь, если изменить ход событий, если просто пройти через это. Эти тридцать восемь костей должны были зажить, и с каждым днем я становился все лучше, все сильнее, и она должна была стать свидетелем этого.

"Увидишь, - сказал я, - только дождись меня. Если ты дождешься меня, ты увидишь. Я обещаю".

"Я буду ждать", - сказала она. "Я обещаю".

Тот разговор с Эвой, состоявшийся во второй вечер моего пребывания дома, послужил мотивацией для всего последующего. Если до этого я не был уверен в себе, то теперь я на сто процентов понял, к чему меня призывают. Ава была моей жизненной силой до аварии, но теперь она должна была стать моей восстановительной силой, моим топливом. Мне выпала честь показать этой девушке, на что я способен и, нечаянно, на что способна она, и я не собирался терпеть неудачу.

Я не мог позволить себе разочаровать ее еще больше, чем уже разочаровал. Я видел страх на ее лице, и это был последний раз, когда я заставлял ее бояться. Я поклялся сделать все возможное, чтобы она не боялась. Выздоравливая быстрее, чем это может сделать любой человек, я сделаю ее уверенной в себе, сильной; я помогу ей преодолеть страхи, а еще больше - понять, что такое страх на самом деле. Борясь каждый день за достижение важных результатов, я дал бы ей все необходимые инструменты, чтобы справиться со страхом.

Быть причиной страха было больно и тяжело для меня. Теперь у меня была одна задача - стать тем человеком, который избавит ее от страха, прогонит его. Я должен был исцелиться, чтобы моя дочь могла меньше бояться. А исцелившись, я помог бы исцелиться и маме, и бедному Алексу, который до конца жизни не увидит того дерьма, что увидел на льду, и всем остальным, кто прошел через это вместе со мной.

Это был последний подарок, который я получил от Вселенной. Зная, что мне придется отвлекать семью и друзей от страха, пока я буду выздоравливать, я снял с себя все заботы. Фактически это означало, что мне не нужно было беспокоиться о себе. Я просто должна была продолжать выздоравливать, прежде всего для своей дочери, потом для мамы, потом для остальных членов моей семьи, потому что я знала, что все они начнут выздоравливать, видя, как я выздоравливаю. Каждый пройденный мною рубеж, неважно, большой или маленький, сопровождался изображением их лиц, озаренных радостью, надеждой, а иногда и облегчением.

Все, что мне нужно было делать, - это продолжать поправляться, и тогда все остальные тоже смогут исцелиться и выздороветь. Теперь я был жителем самой простой планеты, какую только можно себе представить.

Эффект совместного опыта, который возник благодаря этому инциденту, вышел далеко за пределы меня. То, что случилось со мной, произошло со многими людьми; инцидент стал коллективным опытом; теперь я понимал, что был не один на льду, и там были не только Алекс, Рич и Барб. Все люди, которых я любил и которые любили меня, были там вместе со мной. Мое выздоровление превратилось в коллективное исцеление. Мое выздоровление - это выздоровление моей семьи... вместе. Если бы я мог вешать свою шляпу на вехи, как физические, так и эмоциональные, то эти вехи, какими бы маленькими или незначительными они ни казались, естественным образом перевесили бы надгробный камень и оставленный им след отчаяния.

"Вехи важнее надгробий" стали внутренней мантрой моего выздоровления.

В ту ночь я понял, что моя дорога выздоровления в один конец упростила мою жизнь: Выздоравливай. Быть сильнее. Получать любовь. Находить радость. Стремиться быть сильнее, быстрее, лучше, чем раньше.

На меньшее я не согласна.

С самого начала меня поощряли двигать своим телом, особенно там, где переломы и операции повлияли на мою подвижность.

"Движение - это лосьон", - сказал мне один врач. Рубцовая ткань образуется очень быстро и может навсегда нарушить подвижность тела. Когда речь зашла о реабилитации спирального перелома левой ноги с титановым стержнем, пластинами, гвоздями и винтами, мне было необходимо каждый день растягиваться, двигаться, сгибаться, делать упражнения и создавать кровоток, если я хотел когда-нибудь снова ходить. Но каждый раз, когда я двигался, мое тело отвечало мучительными болевыми сигналами в мозг, восклицая: "Эй, твоя нога раздроблена вот здесь... отлежись". При каждой попытке создать движение я получал кричащий сигнал боли в мозг, и тело, конечно же, правильно посылало этот сигнал в мозг - действительно невероятно, насколько велико человеческое тело. Оно постоянно ремонтирует себя и одновременно пытается защитить себя.

Но если бы я мог увеличить масштаб и понять, как и почему возникает боль, я, возможно, смог бы перепрограммировать свое мышление и изменить способ получения болевых сигналов в моем мозгу. Как и само время, физическая боль - это исключительно земной опыт, а не опыт души или духа. Исходя из этой точки зрения, я открыл для себя возможности управления болью из того, что раньше казалось невозможным. Я должен был быть смелым, последовательным и абсолютно безумно нелепым, чтобы по-новому определить, чем для меня является боль, поэтому я начал вести серьезные, острые разговоры и