Право и литература. Как Пушкин, Достоевский и Толстой придумали Конституцию и другие законы - Алим Хусейнович Ульбашев

Пока нужны законы людям,

Не говорите о культуре.

Пока сосед грозит орудьем,

Не говорите о культуре.

<…>

Пока дворцы идут на хаты,

Не говорите о культуре.

<…>

Пока нет равенства и братства,

Но есть запрет и есть цензура,

Пока возможно святотатство,

Культура ваша — не культура![303]

По мысли поэта, в государственных законах отпадет всякая нужда, когда люди станут по-настоящему культурными, то есть всем сердцем воспримут ценности, воспетые в культуре. Познавшие и признавшие наследие Александра Пушкина и Льва Толстого не поднимут руку на слабого, не оставят на морозе голодного и нищего, не предадут близкого. Но пока день всеобщего благоденствия не настал, никто не вправе кичиться достижениями предшественников, присваивая их себе.

Слушая Петра Чайковского, застывая перед полотнами Исаака Левитана или листая страницы «Доктора Живаго» Бориса Пастернака, мы ощущаем себя Онегиными, которым на голову свалилось огромное наследство от «дяди самых честных правил». Распорядиться наследством с умом, не промотать его без толку и сохранить для будущих поколений — вот наша задача.

Неслучайно 44-я статья Конституции говорит о праве каждого участвовать в культурной жизни и лишь потом о праве на доступ к культурным ценностям. Таким образом, Конституция ожидает пробуждения в человеке его собственных талантов и умений.

Но искусство, в отличие от онегинского наследного поместья, в определенный момент само обретает власть над наследниками. В культуре скрыта сила, которой не найдется больше ни у кого и ни у чего на белом свете. Неслучайно сказано у Константина Бальмонта:

Бог создал мир из ничего.

Учись, художник, у него[304].

Видимо, научившись у Бога, художники, писатели и музыканты ведут за собой толпы подобно пророкам. Об исключительности своего поэтического поприща говорит и Марина Цветаева: «Моя божественная лира с твоей гитарою — сестра»[305].

Должно быть, осознавая беспримерную власть над массами, Владимир Маяковский дает «приказ по армии искусства» в одноименном стихотворении:

Улицы — наши кисти.

Площади — наши палитры.

<…>

На улицы, футуристы,

барабанщики и поэты![306]

Писатель, постоянно стремящийся через искусство выразить гражданскую позицию, рискует переквалифицироваться из литератора в обычного газетчика или общественника. Ничего дурного в такой трансформации нет, всегда есть прок и от газетчиков, и от общественников, только вот от этого прерывается живая связь писателя с подлинной литературой.

В этом состоит главное отличие литературы, познающей вечные законы бытия, от публицистики, для которой важно сиюминутное. Литература, как и культура в целом, всегда «запаздывает», обращаясь не к сегодняшнему, а ко вчерашнему, тогда как публицистика спешит ухватить настоящее. Поэтому крайне сложно создать серьезное художественное произведение о текущих исторических событиях (исключение составляют разве что короткие литературные формы, стихи и рассказы).

Находясь в эпицентре событий или непосредственно наблюдая за происходящим, писатель не может рационализировать происходящее, дистанцироваться от случайных эмоций. Нечто подобное существует и в законодательстве, где в отдельных случаях потребителю дается «период охлаждения» после совершения сделки (например, по добровольному страхованию). В течение этого времени можно еще раз обдумать свое решение, отказаться от договора и вернуть уплаченные деньги.

Так и добросовестный писатель нуждается во времени на переосмысление того, что происходит вокруг него. Став очевидцем значимой общественно-политической или пускай даже семейной драмы, он, конечно же, может делать для себя черновые заметки, встраивать отдельные эпизоды в полотно будущего произведения, но до момента, как его текст станет доступным читателю, должно пройти время. Без отстраненности от контекста писатель обречен выпустить «бракованную продукцию».

Поэтому нет большего «святотатства» для культуры, о котором писал Северянин, чем попытки подчинить ее сиюминутной конъюнктуре.

В советское время литературу по прямому указанию Владимира Ленина признали «частью общепролетарского дела, “колесиком и винтиком” одного единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса»[307]. Этот призыв Ленина получил название принципа партийности. Но писатель, задача которого сведена к тому, чтобы быть «колесиком и винтиком», лишен профессионального стимула искать новые способы и формы самовыражения.

Это достаточно скоро поняли и советские культурологи. В 1954 году в журнале «Новый мир» опубликована статья одного из наиболее заметных философов и литературоведов ХХ века Михаила Лифшица, где он подробно анализирует творчество прижизненно канонизированной советской писательницы и редактора Мариэтты Шагинян.

Заслуживает внимания следующий эпизод, упоминаемый в статье Лифшица. В журнал «Крестьянка», редактором которого была Мариэтта Шагинян, поступил небольшой рассказ о жизни лесозащитной станции с говорящим названием «В выходной». Там описывается якобы обычное советское учреждение, где в выходной день один за другим на работу по своей инициативе приходят служащие станции. Они настолько влюблены в свое дело, что не могут провести воскресенье нигде, кроме как на рабочем месте. Напускную ироничность тексту придает то, что за всем наблюдает не самая далекая уборщица конторы, которая только вымыла все помещения, а теперь ворчит, что полы будут запачканы сотрудниками. Прочитав рукопись рассказа, Шагинян, с ее слов, ставит резолюцию: «Превосходно! Печатать непременно! Привлечь к нам автора!»[308]

Но, как резонно отмечает Михаил Лифшиц, такой сюжет невероятно примитивен. «Советский человек может, в случае необходимости, работать без выходных, но он имеет право на отдых и, если нет чрезвычайных обстоятельств, хочет воспользоваться этим правом без всяких чудес. Автор рассказа фальшивит. Если человеку скучно, он может отправиться в гости, в клуб, на прогулку, в театр. Контора не единственное место, где он находится в обществе “себе подобных”», — объясняет Лифшиц[309].

Шагинян, как и большинство советских редакторов, не только не препятствовала публикации таких низкопробных текстов, но и всячески потакала этому. В конечном счете литераторы были приучены к банальной лжи, прикрытой «общественной пользой»[310], в которую не верили ни читатели, ни критики, ни сами авторы. В подобном творчестве сквозит «поразительное сочетание восторга с безразличием к тому, что они описывают»[311].

И дело не в том, что Мариэтта Шагинян или безымянный автор, отправивший свой рассказ в журнал «Крестьянка», — бездарные писатели. Шагинян, к слову, обладала хорошим образованием, еще до революции изучала философию в Гейдельбергском университете в Германии. Ее литературный талант признавали Дмитрий Мережковский и Зинаида Гиппиус. Но своим даром писательница распорядилась крайне оппортунистически: быстро покончив с романтическими стихами, после 1917 года она стала пламенной большевичкой. Наиболее емкую и в то же время хлесткую оценку творчества Шагинян дал Гайто Газданов: «Всегда будут такие авторы, как Мариэтта Шагинян, которая начала с