Сахалин - Влас Михайлович Дорошевич

 - Это-то зачем же?

 - А могилу. Будто насмерть запарывать буду. "Фельдшера!" кричу. Помощники около, будто меня успокаивают. Арестанты в ноги валятся. Палачу страшно. И начну наказание. "Мазать пришел? - кричу. - Мазать? Самого разложу!"

 Он враг телесных наказаний.

 - Это ни к чему не приводит! Арестанты привыкают. Это на них не действует. Он три тысячи розог в свою жизнь получил, что ему? Хоть каждый день дери. Нет, арестант должен начальника понимать. Если я скажу: "драть!" - у арестанта загодя шкура сходит. Вы у арестантов обо мне спросите.

 У арестантов и спрашивать было нечего: я знал о той славе, которою пользуется К.

 - Я с вами на наказание не пойду, - сказал мне как-то К. - Если я присутствую на наказанье, арестанта должны в лазарет замертво унести. Не иначе. Так меня уж тюрьма знает. Я деру обыкновенно в конторе, - рассказывает он. - Посередине ставят кобылу. Я закуриваю папиросу и начинаю ходить из угла в угол. Поравняюсь с кобылой: "раз!" А то еще за дело примусь, пишу: будто про него забыл. А потом "раз!" Я тридцать розог по два, по три часа даю. Он у меня измотается весь, пока выпорю. И кричит, и стонет, и Богу молится, и ругаться начинает, и вроде как сумасшедший делается. В контору-то как на виселицу идет. Никогда не забудет.

 И, действительно, не забывает. Я видел людей, считавших полученные им розги тысячами, но тридцать ударов "в конторе" они ни с чем сравнить не могли.

 - Каждый удар прочувствуешь. Ждет пока саднеть перестанет. Да опять, что тело, душа от ожиданья измучается. Смерти просишь, только бы не такое мучительство.

 - Но и это, - говорит К., - мало к чему приводит. Я и к этому редко прибегаю. По-моему, нет лучше темного карцера. Вот это средство. Страшнее всякой порки. Как посадят недели на две... Пойдемте, посмотрим.

 Это нечто, действительно, ужасное.

 Мы вошли в узенький коридорчик, по обеим сторонам которого были расположены маленькие клетушки с крошечными оконцами в двери.

 От воздуха в коридоре кружилась голова. Запах словно на псарне или около клеток с волками.

 И едва мы вошли в коридор, из всех каморок послышалась адская ругань по адресу К.

 Люди вопили в бешенстве, ломились в двери. Это напоминало буйное отделение сумасшедшего дома.

 - Отвори-ка Гусева! - приказал К.

 Надзиратель взялся за замок. Но из камеры голос, полный ужаса:

 - Не входите! Не входите ко мне! Я убью!

 - И на самом деле, оставь его! - отменил свое распоряжение К. - Это, как видите, почище порки. Порка что!

 Замечательно, что все эти люди, славящиеся своим драньем, - все в один голос говорят:

 - Порка что! Разве она действует!

 И дерут. 

Смертная казнь

 За четыре года управления генерала Мерказина, на Сахалине не было ни одной смертной казни.

 - Я знаю, это вызывает недовольство у многих! - говорил мне генерал.

 Но прежде, чем говорить об этом "недовольстве", скажем несколько слов о том, как происходила обыкновенно смертная казнь на Сахалине.

 Последняя, с Мерказина, казнь на Сахалине происходила около девяти лет тому назад.

 Казнили троих каторжников-рецидивистов, - старика, бывалого каторжанина, и двоих молодых людей, - за убийство с целью грабежа, совершенное уже на острове.

 Мне рассказывал об этой казни сахалинский благочинный, отец Александр, напутствовавший осужденных.

 Они содержались отдельно. Отец Александр, по распоряжению начальства, явился к ним за три дня до смертной казни.

 По появлению священника осужденные поняли, что смертный час приближается.

 - Побледнели, испугались, оторопели, слова выговорить не могут, - рассказывал отец Александр, - только старик по первоначалу куражился, смеялся, издевался над смертью, над товарищами... Начнем священное петь, - смеется: "Повеселей бы что спели!" - "Ну, - говорю, - братцы, там что будет, то будет, а пока не мешает и о душе подумать". Ну-с, хорошо. Принялись за молитву. Молились пристально, с усердием, всей душой.

 - Все три дня?

 - Все три дня-с. Беседовали о загробной жизни, читали жития святых, пели псалмы, молились вместе. Гулять на дворик вместе ходили. Не выпускали они меня от себя. Молят прямо: "Батюшка, побудьте с нами, страшно нам". Сбегаешь, бывало, домой часа на полтора, перекусишь, - и опять к ним. Спали они мало, так, с час забудется который и опять проснется. И я с ними не спал. Да и до сна ли было!

 - Беседовали о чем-нибудь с ними, кроме священных предметов?

 - Как же! Надежду в них все-таки поддерживал: "Бывали, мол, случаи, что и на эшафоте прощенье объявляли". Разве можно человека надежды лишать? Без надежды человек в отчаянье впадает. Допытывали они меня все - "когда да когда?" Ну, а как принесли им накануне белье чистое, тут они все поняли, что, значит, на утро. Эту ночь всю уж не спали. Один только, кажется, на полчаса забылся. Причастил я их этой ночью. А наутро, еле забрезжилось, - выводить. Надел черную ризу - повели.

 Тут произошла задержка: опоздал на четверть часа кто-то из лиц, обязанных присутствовать при казни.

 - Верите ли, - говорил мне отец Александр, - мне эти четверть часа дольше всех трех дней показались. Мне! А каково им?

 Когда прочли конфирмацию, ударили барабаны.

 Но это была лишняя предосторожность. Никакой обычной в таких случаях ругани по адресу начальства не было.

 - Умерли удивительно спокойно. Приложились ко кресту и отдались в руки палача. Только один, самый молодой, Сиютин, сказал: "Теперь самое жить бы, а нужно помирать". Сами и на эшафот взошли и на западню стали.

 Только старик, сначала куражившийся над смертью, с каждым часом все больше и больше падал духом.

 Его пришлось чуть не отнести на эшафот. От ужаса у него отнялись руки и ноги.

 Пред казнью он просил водки.

 - Ну, что ж, дали?

 - Нет. Разве можно? После полночи только приобщались, а в пять часов водку пить не подобает.

 Казнь продолжалась долго. Один из конвоиров во время нее упал в обморок. Многие из арестантов, приведенных присутствовать при казни, не выдерживали и уходили.

 Эта последняя казнь на Сахалине происходила во дворе Александровской тюрьмы.

 Обыкновенным же местом смертной казни была, теперь упраздненная и срытая