В тесных объятиях традиции. Патриархат и война - Нона Робертовна Шахназарян

друг. Я — не предатель. Мужская дружба на войне выступает как часть комплекса доминантной маскулинности. Дружба, взаимовыручка, взаимоподдержка — об этом ребята говорили на множество ладов и тональностей. Известно о культурных различиях дружбы, хотя это и в рамках одного сообщества тоже, безусловно, многоаспектный феномен. Специфика карабахского сообщества — в гомосоциальном характере дружбы, то есть она объединяет людей по полу. Предполагается, что дружба в карабахской суб/культуре является квазиродственным образованием в отличие от тех обществ, где она имеет иной смысл и функцию, более сходную с задачами досуговой и коллегиальной групп. Именно мужская дружба воспета здесь на множество ладов, формируя целый пласт аутентичных языковых констант. Здесь есть своя философия и рационализм и в этом смысле грань между поэтикой и прагматизмом часто сливается. Наиболее ходячие дискурсы в этой сфере — дискурсы доверия и надежности (можно рассчитывать на него), безоговорочной лояльности и предательства (сбежал из-за спины). Предательство или разочарование вербализуются с помощью метафор совместной трапезы, разделенной еды — забыть про вместе съеденный хлеб. Хлеб и сам процесс совместного поглощения пищи сильно метафоризирован, символизирован, и в военное время в ситуации жесточайшей нехватки смыслы умножаются. Друг на войне — это некий реальный Другой, одно присутствие, тепло, дыхание которого много значат. Война как квинтэссенция кризиса, форсмажорной ситуации гипертрофирует эти коннотации. Делиться самым последним — эти многократные акты подтверждения солидарности, альтруистической заботы друг о друге довершают идеальный образ, некий полный обаяния рыцарский идеал.

А главное, эта дружба временами нивелирует социальные границы. Ослепший от ранений Эмиль не захотел ехать на лечение в Англию без своего друга Овика. Мужская дружба таким образом особенно в условиях войны была полем, в котором совершался социальный лифт и классовые границы хотя бы временно стирались, открывая доступы неимущим. После войны он также активно содействовал реинтеграции своих друзей в нормальную жизнь, используя все доступные ему ресурсы. Не говоря уже о консультативной помощи, которую он оказывал им как профессиональный юрист.

Таким образом уже подмечено, что самая сильная групповая солидарность создается именно войной[266] и «психологическая роль армянской истории[267]» также возымела свое мощное воздействие. Однако, долго эта солидарность держаться не может, в какой-то точке происходит откат. Усилением эмоционального градуса во времена нестабильности достигалась фокусировка внимания на жизненно важном и актуальном. Описанные выше дискурсивные практики, аппелировавшие к любви к родине, нации, идеалам маскулинности, провоцировали у обычных людей стратегии риска в драматических ситуациях. Гиперэмоциональность, сопровождающая политику нестабильности и в особенности войны, достигая предела, ломается, а мощь и напор победителя в мирное время оборачиваются против тех, кто в свое время извлек пользу от пропагандистского манипулирования идеалами маскулинности-мачизма. Психо-эмоциональная константа гипермужественности, сильно востребованная в моменты кризиса, сразу становится неудобной в реалиях относительной стабильности, поскольку она стихийно сопротивляется любым официальным, дисциплинирующим институтам, занимая позицию государства в государстве.

Как справиться с тем, что ТЫ убийца. Каждый из ребят придумывал себе свои оправдания и смягчающие обстоятельства. Самое сильное из них связано с базовым инстинктом выживания — инстинктом самосохранения: если не я его, то он меня… и речь идет о секундах. Этот нарративный ряд изобилует глаголами: мы — оборонялись, защищались, держали строй, отражали нападение, выживали; номинациями: наши оборонительные позиции, армия самообороны, воины-освободители — фидаины, азатамартики. В этом смысле «необходимость — моральная мать убийства»[268], а ситуация войны создает особый моральный универсум со своими правилами, вплоть до введения понятия справедливость во время войны (M. Walzer)[269].

Второе «сильное» оправдание имеет идеологическую суть: враг — не человек и надо постараться не испытывать к нему жалости, тем более это враг, который гнобит твою самобытность столетиями. Здесь существует одно заблуждение — армяне не проводят разделения между азербайджанцами и турками, ответственными за армянский геноцид. В полку проводились просмотры докуметальных фильмов о Егерн-е (о резне армян в Османской империи — Н. Ш.), группами 15–20 человек. После них жалости не было. Тут вычерчиваются и возрастные различия в восприятии: молодым жалко не было, мы открыли глаза — везде кровь и у нас в жилах кровь кипела… ну и мы кроме войны ничего не видели. В полку наши друзья 25–30–40 лет по-другому смотрели на все, жалели (Артак, кличка Покрик (Малый)).

Месть, возмездие могут также выступать как понятный каждому аргумент: за отца, за брата, за друга, а в общем и за всю армянскую нацию. Карабахская война не была религиозной войной, но тем не менее и этот нарратив периодически всплывал. Амарас (святыня, церковь при с. Мачкалашен — Н. Ш.) превратили в овчарню, баранов в нем держали (Артик). Дискурс геноцида — им владели в основном образованные люди, к которым относились Артик (мама привила любовь к чтению и рассказала о геноциде армян — тут не понятно, имеется ввиду серия кровавых расправ над армянами в Баку и в Шуше в 1918–20, или планомерное уничтожение армян в Османской империи 1915–1923). Владимир, отец Убика, Мгера и Грайра был не просто знаком с 85-летним правнуком Варандинского[270] Мелика Шахназара — Заре Самсоновичем Мелик-Шахназаровым, но приводил его в дом, в гости. «Старик… один из тех, кто стрелял в Джамала-пашу, будучи пятнадцатилетним мальчиком. Старый мститель своей речью довел до нас очень многое»[271].

Но тут же параллельно всплывает альтернативный дискурс о бое как об объективной необходимости, от участия в котором можно дистанцировать себя, снова и снова прибегая к метафоре игры. …Каждый раз я брал с собой евангелие и носил во внуреннем кармане своей афганки и каждый раз я молился перед тем… Клянусь, ни капли ненависти к азербайджанцам за всю войну… вот могут сказать — это стыдно, не надо говорить так — но ни каплиненависти! Просто, для меня это было как игра… ну может молод был, сейчас может у меня совсем таких ощущений не будет.

Аргумент равного боя тоже помогает примириться с собой и восстановить внутреннее равновесие и гармонию. … Я например воевал, убивал, но я за всю войну безоружного не убил, но никогда ненависти не испытывал и вот до сих пор я ненависти не испытываю. А профессиональный воин и вовсе мыслит понятими военного жаргона, видя в человеке боевую единицу и только. Деперсонализиция противника — способ все той же психологической/психической отстраненности от ситуации, защита своего эмоционального мира. Война — это его профессия, а значит поле реализации его амбиций: я разработал тактику боевого треугольника… Из всех приказов 60 % были невыполнимы, но мое подразделение выполняло — тут мы качеством брали. Артик

Аргументы закрытого пространства (блокада),