Давид Боровский - Александр Аркадьевич Горбунов

благодарю Тебя, что в этом спектакле прозвучала песня в моем исполнении. Теперь и умереть не страшно. Спасибо вам, дети мои”. Какое-то по-детски беззащитное рыдание не дало ему возможности больше ничего сказать. Закрыв лицо руками, он слепо направился, нет, не в зал, а вглубь сцены, в театральный “карельский лес”, возникший из досок старенького грузовика военного времени, вращающийся на тросиках, прицепленных к театральным штанкетам, под раздирающий сердце сентиментальный вальс “С берез неслышен, невесом, слетает желтый лист”. Он шел туда – в войну, закрыв лицо руками, плача, повторяя только: “Дети мои, за что? За что, дети мои?” И зал снова взорвался, но уже не овацией, а общим сердечным вздохом, и – тишиной…»

«Театр, – отмечала Алла Михайлова, – предложил дерзкую условность сценических обстоятельств и полную достоверность актерского переживания в ходе страшной игры в “кошки-мышки” (когда то один становится преследуемым, то другой). Каждое превращение, каждый аттракцион вызывал у публики нечто вроде стресса. Благотворного стресса, который обеспечивал особую остроту внимания и сопереживания. Условия игры, сценическую условность зал понимал и принимал спонтанно, но каждый очередной аттракцион заставлял его вздрагивать. Срабатывало убеждение Боровского, что система аттракционов, демонстрации условности должны быть придуманы с такой остротой и, если хотите, чрезмерностью, чтобы они остались и активно работали на тему спектакля при всех неизбежных потерях на пути от замысла к воплощению».

Определение «аттракцион», в большей степени, конечно, применимое к цирковым представлениям, звучит, пожалуй, не совсем к месту при характеристике спектакля, зрители которого занимали свои места не по привычным для театра звонкам, а по звукам сирены, предупреждавшим в военные годы о воздушной тревоге и призывавшим укрыться в бомбоубежище. (Ручную сирену Виталий Шаповалов вынес в фойе и поставил на пол.) Зрители, не таясь, рыдали. Покидая зал, все останавливались перед поминальными огнями, горевшими в пяти орудийных гильзах, установленных на лестнице, и тоже не сдерживали слез. Боровский против такого термина никогда не возражал и о «системе аттракционов» говорил не раз, когда речь заходила о сценографических решениях того или иного спектакля. Да и применительно к «Зорям…», к грузовичку заметил: «Аппарат-аттракцион».

Каждый предмет на сцене в спектакле Боровского «А зори здесь тихие…» (и не только в нем) выступал в роли актера, играл, перевоплощаясь и сохраняя и меняя свои функции и заставляя зрителей поверить в условные «деревья», «сарай», «баню», «тропу» из досок через болото, «гробы»… Это, – стоит прислушаться к Алле Михайловой, – «…один из секретов особо сильного воздействия сценографии Боровского. Веришь ему и следуешь за ним».

«Четырнадцати лет от роду, – рассказывает режиссер Кирилл Серебренников, – я увидел спектакль Юрия Петровича Любимова в Театре на Таганке. Он потряс меня. Я рыдал в голос! И меня не вывели только потому, что рыдали все. Это были «А зори здесь тихие…», и никогда потом я не выходил из театра настолько ошарашенным».

Давид всегда помнил, как делали «Зори…». Любимову нельзя было задавать вопрос: «Про что это?» Для него это не вопрос. «Когда мы, – вспоминал Боровский, – начинали говорить о предстоящей работе, то все вырисовывалось без этих устойчивых штампов. Режиссер пригласил, художник пришел. “Да, я прочел пьесу”. “Какие у вас впечатления?” “Ага. Это ничего. Но мне кажется надо так и так”. Дескать, все делают про Гамлета, а я сделаю про Гертруду. Режиссер рассказал, о чем должен быть спектакль, и художник ушел что-то придумывать. Ничего такого у нас с Любимовым не было».

Во время работы над «Зорями…», когда был готов макет, шли репетиции, и Любимов и Боровский сочиняли раскадровку, Давид задал неудобный, как он сам считал, вопрос: «Юрий Петрович, ну, сюжет, понятно, а про что это, собственно говоря?» И получил очень сильный по простоте и попаданию, блистательный ответ: «Да жалко их!» Ответ этот Давид назвал «одним из гениальных простых прозрений» Любимова, «поскольку Любимов сам был таким, так чувствовал, это все и выразилось в первые десять таганских лет…».

И ведь так и было в спектакле, который выделяли в положительном плане даже недоброжелатели «Таганки», а попросту говоря – ее враги: никакой идеи, кроме «жалко». И спектакль «А зори здесь тихие…», несомненно, стал одним из самых ярких театральных событий трех последних десятилетий ХХ века.

На обсуждении «Зорь…» чиновники – приемщики спектакля заявили, что постановка «не увидит света рампы» до тех пор, пока Любимов не внесет следующие необходимые изменения, а именно: «Необходимо выявить основную идею спектакля – руководящую роль нашей партии в разгроме фашистских захватчиков». «Юрий Петрович, – говорили режиссеру, – вы должны еще поработать с молодым автором (фронтовику Борису Васильеву было на тот момент 47 лет! – А. Г.) и снять излишне трагическое звучание некоторых сцен, да и всего спектакля в целом». «Вы, конечно, извините, может быть, я ничего не понимаю в вашем творчестве, – выступила дама из приемной комиссии, – но восстановить историческую справедливость в процентном отношении мы просто обязаны. Я, конечно, ничего не хочу сказать, но что же это у вас, Юрий Петрович, получается? Мы тут все интернационалисты, а у вас из шести судеб одна пятая посвящена Соне Гурвич. У меня у самой есть подруги-еврейки. И ничего. Это в жизни. Но в театре это несправедливо. Какой-то “пятый пункт” получается. А где же представители других национальностей? Мы ведь Отечественную войну всем нашим советским народом выиграли. Меня никто никогда не мог упрекнуть в антисемитизме, у меня даже муж наполовину еврей, но я за историческую справедливость…» Любимов молчал, на чушь в исполнении комиссионеров не отвечал, но после того как заместитель начальника театрального отдела Мосгоркультуры Илья Закшевер сказал: «У вас в спектакле все девочки погибают, а Васков хоть и берет в плен оставшихся в живых немцев, но остается жив. И получается, что женщины, будущие матери, погибли за мужчин. А что, если сделать наоборот? Пусть старшина Васков погибнет в бою, а девочки его похоронят и возьмут в плен диверсантов. Тогда и эти трагические отпевания ни к чему. Как вам кажется? По-моему, это принципиально позитивное и необходимое решение», – Любимов произнес: «Вы знаете, тут есть о чем подумать, очень серьезно подумать о том, не сменить ли мне вообще профессию. Я неплохо вожу машину. Пойду в таксисты. И зарплата больше. И работа через день. Свободное время появится. Да и нервы будут в порядке. Чем слушать этот климактерически-идиотический бред…»

Через некоторое время спектакль «А зори здесь тихие…» был «принят» и даже выдвинут на соискание Государственной премии (выдвижением, правда, дело и закончилось). А после посещения спектакля Виктором Гришиным исполнитель роли старшины Васкова Виталий Шаповалов, более четырехсот раз выходивший на сцену в «Зорях…», получил премию Ленинского комсомола,