Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик - Анатолий Игнатьевич Приставкин

Кашу брали руками, съели все и мисочку пальцами вычистили. Корочкой бы, но корочку сжевали раньше. Довольные, посмотрели друг на друга.

– Теперь ты мой брат, – сказал, подумав, Колька. – Мы с тобой Солжа… Они завтра придут за нами, фамилию спросят, а ты скажи, что ты Кузьмин… Запомнишь? По-нормальному – так Кузьмёныш… А хлеб это для нас с тобой бепиг, а для них хлеб – это хлеб… Не проговорись смотри… Сашка Кузьмин – вот кто ты теперь!

– Я Саск, – подтвердил Алхузур. – Я брат Саск… – Он спросил, вздохнув: – А дыругой брат Саск гыде?

– Уехал, – ответил Колька. – Он на поезде в горы уехал.

– Я тоже хадыт буду, – заявил Алхузур. – Я бегат буду… Ат баэц…

– Зачем? – не понял Колька. – Бойцы хорошие… Боец Чернов нам каши дал.

Алхузур закрыл глаза.

– Баэц чурт ломат…

– Могилы, что ли? Ну и пускай ломают, нам-то что!

Но Алхузур твердил свое:

– Плох, кохда ламат чурт… плох…

Он закатил глаза, изображая всем своим видом, насколько это плохо.

– Ну чего ты разнылся-то! – крикнул Колька. – Плох да плох! Могиле не может быть плохо! Она мертвая!

Алхузур вытянул трубочкой губы и произнес, будто запел, вид у него при этом был ужасно дурашливый:

– Камен нэт, мохил-чур-нэт… Нэт и чечен… Нет и Алхузур… Зачем, зачем я?

– А я тебе твердю, – сказал, разозлившись, Колька. – Если я есть, значит и ты есть. Оба мы есть. Разбираешь? Как Солжа твоя.

Алхузур посмотрел на небо, зачернившее окно, ткнул туда пальцем, потом указал на себя:

– Алхузур у чечен – пытыца, так зави. Он лытат будыт… Хоры. Дада-бум! Нана-бум! Алхузур не лытат в хоры, и ему… бум…

Он выразительно показал пальцем, изобразив пистолет.

30

В Москве, в Лефортове, за спиной студенческих общежитий МЭИ, стоит четырехэтажное кирпичное здание бани. По средам тут собирается команда любителей помыться и попариться. Студенты, пенсионеры, военные.

Однажды мой приятель, полковник, привел меня сюда. Было это в начале марта. Представил человеку пенсионного возраста, крепкому, но с животиком, произнеся:

– Вот, Виктор Иваныч… Надо показать ему (то есть мне) нашу баньку по всем, как говорят, правилам!

Виктор Иванович был в вязаной шапочке, в босоножках.

Он подал мне два дубовых веника – сам делал! – и повел в парную, по пути наказав окунуть их в холодный бассейник, а потом хорошенько стряхнуть, чтобы влаги не осталось. В эти веники, уткнувшись лицом, можно было дышать в парной, когда нас облепил, окутал сильный жар. И тут, на полках, все друг друга окликали, все знали. Кому-то кричали: «Коля, давай еще! Хорошо бы мяты! Эвкалипта! Витя! Эвкалипта у тебя нет?»

А потом разложили меня на каменной полке, это уже не в парной, и Виктор Иванович с моим приятелем кудесили надо мной, особенно старался Виктор Иванович. Он поставил две шайки: одну в другой, с кипятком, а сверху третью – с мыльной пеной. Он окунал два веника в кипяток и быстро переносил их на мое тело. Прижимая к бокам, к спине, к позвоночнику, раскаляя до боли кожу, он шептал: «Терпи… Терпи…» И все разогревал меня, да так, что еще немного – и я бы не выдержал, но, видно, в том и было искусство, что он знал меру, эту границу-то!

А потом они терли, мылили, ласкали пальцами каждую во мне мышцу, каждую жилочку, подолгу растирали руки от кисти к плечу и ноги от пальцев вверх к коленям, а потом и брови, и щеки, нежненько, от носа к вискам, и все это потом ополаскивали водой, то горячей, на пределе (но ни разу того предела не перешли!), а то холодной, и тоже на пределе терпения.

Опять пошли горячие венички к моему радикулитному поясу, это уж специально, я потому и пошел в баню, что приболел: замучил меня радикулит…

О радикулите надо отдельно сказать: он у меня такой давний, застарелый… С тех пор, как я однажды в детстве в поле среди сухой кукурузы в ямке полежал… Всадники гнались за нами. Одна лошадь прошла надо мной в сантиметре. Я слышал затылком, как она переставляла копыта и шумно дышала, шевеля на моем затылке волосы… Но были сумерки, и всадник не успел понять, отчего его конь затоптался на одном месте. Издали протяжно, на чужом гортанном языке его кликнули на помощь – кого-то поймали! И он ускакал, стегнув нерасторопную конягу.

С тех самых пор мучит, мучит эта неумолимая боль в спине… Спасибо бане, спасибо Виктору Ивановичу, спасителю моему.

А в перерывчик, блаженно усталые, мои новые друзья извлекли водочку, у банщика подкупили пивца: по рублю за бутылку, а Виктор Иванович достал кореечку, лучку зеленого и банку с огурцами… И тихо-мирно, завернувшись в простыни, приняли из стаканчика, видать тоже ритуального.

Виктор Иванович стал рассказывать про дубовые венечки, которые он ломает, потом под гнет кладет, потом вялит на балконе и хранит в полиэтиленовом мешке… До следующего сезона как раз хватает!

– До лета, что ли? – спросил мой приятель, полковник-танкист.

– Эх, молодежь! – сказал Виктор Иванович, покачав головой. – Все-то вас учи да учи, ничего не знаете! До Троицы! Слыхивали про такую?

Последний раз они зашли в парную – лакировочка! А потом допили, оделись и вышли наружу. Но это был еще неполный ритуал, так я понял. Они свернули в ту же баню, с обратной ее стороны. Виктор Иванович скрылся за грязной дверью, но вскоре появился и поманил нас за собой: «Сюда! Сюда давайте!»

В замусоренной полуподвальной комнатке стоял фанерный щиток, а за ним сидели два человека, выпивали: мы их видели в той же бане… А около них стоял небольшого росточка, в зимней ушанке, в ватнике, мужичок.

– Как, Николай Петрович, будет? – спросили его.

– Будет, будет, – отвечал он озабоченно. – Вот, хотите – тут, а хотите – в другой отсек…

– Нам бы в другой отсек… Если можно, – сказал Виктор Иванович. Повелительно так сказал.

Нас повели через заваленный столярной рухлядью коридор и привели в другой чулан, побольше первого. И тут была фанерка, и ящики вместо табуреток. Николай Петрович скрылся, принес бутылку и стаканы.

Разливая, Виктор Иванович кивнул в сторону коридора и сказал:

– А эти… наши! Один подполковник, а другой не помню… Из интендантов, кажись…

– А вы из каких? – спросил почему-то я.

Он, не отвечая, достал книжку участника войны.

– Вот, – сказал. – Я всю войну от корки до корки.

Выпили. Он глотнул из банки рассольчик и, заедая корочкой, добавил:

– Начиная от парада в сорок первом… А потом везде… Я автоматчиком был… Вот на Кавказе… Мы там этих, черных, вывозили. Они Гитлеру продались! Их республиканский прокурор был назначен генералом против нас…

Он опять налил. И мы выпили.

– В феврале, в двадцатых числах, помню, привезли нас под праздник в селение, вроде как на отдых. А председателю сельсовета сказали: мол, в шесть утра митинг, чтобы все мужчины около твово сельсовета собрались. Скажем и отпустим. Ну, собрались они на площади, а мы уже с темноты вокруг оцепили и сразу, не дав опомниться, в машины да под конвой! И по домам тогда уж… Десять минут на сборы – и в погрузку! За три часа всю операцию провели. Ну а те, что сбежали… Ох и лютовали они… Мы их по горам стреляли… Ну и они, конечно…

Появился Николай Петрович, посмотрел на пустую бутылку, сказал:

– Закрываю, пора!

Встали. Виктор Иванович выходил первым и продолжал рассказывать:

– Помню, по Аргуни шли… Речка такая… На ишачках, значит, одиннадцать ишачков, я второй… Он как полоснет с горки из пулемета! Двое упали, а мы, остальные, отползли за выступ! Настроили миномет и по той горке, где он засел, как дали… Горку ту срезали – ни пулеметчика, ни пулемета! Клочка одежды не нашли. А у нас ведь как положено: голову тащишь в штаб, а там кто-нибудь из ихних опознает, и вычеркивают из списков: Ахмет или еще кто… Ну, там до весны, орден дали, а потом татар переселял… Больше на тот свет… Калмыков, литовцев… Тоже злодеи-фашисты, сволочи такие…

И вдруг я услыхал что-то уже знакомое, слышанное давным-давно. Наверно, там же, на Кавказе:

– Всех, всех их надо к стенке! Не добили мы