Ф. Н. Плевако - Михаил Юрьевич Кларов

никогда не дал бы согласия сыну жениться на актрисе. Наверное, и среди нас многие пришли бы в смущение, если бы сын кого-либо из нас сказал, что он намерен вступить в брак с актрисой. Известно, что браков с актрисами избегают даже многие страстные любители искусства.

Бартенев знал это и понимал прекрасно. Он не забывал при этом, что между ним и Висновской существует племенная и религиозная рознь, которая должна послужить одним из главных препятствий для того, чтобы получить от отца разрешение на брак. Вот почему по приезде к отцу он ничего не говорил ему о своем намерении.

Вместе с тем он ей писал, что отец не дает своего согласия на брак.

На первый взгляд такой поступок может показаться странным, но странного в нем нет ничего. Он просто не решился сказать ей правду, потому что был влюблен в нее до безумия. У него не хватило духу признаться ей в своей уверенности, что отец не дал бы ни за что своего согласия и что просить этого разрешения он не решался: все равно это был бы напрасный труд. Ему казалось, что если он будет откровенен, если скажет всю правду, то она подумает, что он считает ее незаслуживающей быть его женою и что самое предложение он делал ей с задней мыслью - словом, что и он такой же, как и все остальные. Прежде всего он боялся этой правдой оскорбить ее, боялся, чтобы она не отшатнулась от него и не удалила его от себя.

Возвратившись от отца, он не прекращает своих визитов к ней; он не перестает верить в ее нравственную чистоту, считает ее святой, ставит ни во что слухи, которые втаптывают ее в грязь, и даже обижается на товарищей, если они позволяют себе намеки на ее доступность. Он считает ее совершенно неповинной в тех толках, которые распространяются о ней в обществе, и всю вину сваливает на окружающих ее. Он любит ее и убежден, что всю грязь, которою пачкают ее репутацию, он оставляет окружающим, а ее чистая незапятнанная натура остается на долю ему. Он приготовил ее к м ысли о том, что брак невозможен; но при этом он старался поставить себя так, чтобы она могла смотреть на него не как на любовника, а как на мужа, который не имел возможности дать фактическим отношениям природы освящение религией не потому, что он этого не хочет, но потому, что чужая воля мешает ему. Если он хотел и требовал, чтобы она отдалась ему и принадлежала ему, то исключительно как человеку, который питает к ней горячую любовь. Да простит меня подсудимый, но я не верю, чтобы он имел успех у женщин. Нам неизвестно до сих пор, чтобы у него в жизни был какой-либо роман, а если, может быть, и был, то, вероятно, он мог похвастать успехом только у женщин низшего разряда.

Я думаю поэтому, что роман с Висновской был первый серьезный роман в его жизни, где он впервые увидал или, может быть, ему показалось, что им заинтересовалась умная и красивая женщина.

Естественно, что он дорожил ее вниманием к нему, ценил его высоко и был этим вниманием горд перед другими. Ему казалось, что их взаимная любовь не только не будет компрометировать ее, но, наоборот, принесет ей даже пользу: из ее передней исчезнут люди, для которых безразлично, отвечает она им взаимностью или нет. Он стремился к тому, чтобы устранить этих людей и освободить ее от них. Все это были лица, привыкшие к одним легким победам и понимающие только быструю капитуляцию. Бартенев был среди них иной человек, он признавал только одно - сдаться.

Таково было отношение Бартенева к Висновской. Охваченный отуманившей его страстью, он млел, уничтожался перед нею; он забыл, что мужчина, встречаясь с женщиной, должен быть верен себе, быть представителем силы, ума и спокойствия, умеряя нетерпение, сдерживая воображение, помогая слабости женщины. А он лишился критики и только рабски шел за ее действительною и кажущейся волей, губя себя и ее этою порывистостью исполнения.

Висновская более, чем кто-либо другой, не годна была к роли руководителя, нуждалась, наоборот, в контролирующей заботе о себе. Ее сценическими эффектами воспитанная фантазия развила в ней привычку переносить в действительную жизнь театральные формы: блеск, бьющий в глаза наряд, трагические позы она не оставляла и дома.

Оттуда же перенесла она в частную жизнь свою любовь к разговорам о смерти. Ведь на сцене это так хорошо выходит, так обаятельно действует на зрителя, так интересна бывает артистка, когда в роли Офелии или Дездемоны, в цветах или вся в белом, появляется она перед зрителем за несколько минут до своей смерти. А затем, утонувшая или убитая, она по окончании пьесы под шум залы вновь выходит и принимает лавры и рукоплескания…

Вот эту-то эффектную, театральную смерть - не страшную, красивую, любила Висновская и пугала ею своего обожателя, драпируясь в знакомые фразы.

А Бартенев именно этого и не понимал.

Она была для него идеалом, и каждое слово ее он принимал на веру, принимал серьезно, не обсуждая и проникаясь глубоким уважением. Мало-помалу она приучает его, и он проникается ее идеями; он сам начинает думать и говорить о смерти и запасается ядами и револьвером. Но он делает это не для эффекта, не для рисовки, а серьезно. Он делается в ее руках полнейшим автоматом; он повинуется ей слепо. Она велит достать и принести яд - он исполняет. Она требует револьвер - он приносит.

Я убежден, что две отмеченные свидетелями сцены с револьвером были плодом этого диссонанса в отношениях к орудиям смерти Висновской и Бартенева. Она играла - он жил.

Раз он приложил револьвер к своему виску и ждал команды; но Висновская, довольная эффектом, удержала его, иначе он бы кончил с собой; довольно было одного: «Что будет со мной, когда у меня, одинокой женщины, найдут самоубийцу».

Другой раз револьвер был приложен уже к ее виску. Случай этот знает Мишуга. Легко убедиться, что это было не нападение Бартенева на Висновскую. Если бы это было так, то крик неожиданности и испуга привлек бы к ней сидевшего в соседней комнате Мишугу; но мы знаем, что она вышла к последнему с пистолетом в руках, и только некоторая бледность ее говорила о том, что она взволнована.

Можно себе представить эту сцену так: в разговоре о смерти, в сотый раз повторяя свою любимую тему, Висновская сказала ему: «Если любишь, убей меня и докажи любовь». Раб ее слов сейчас же поднял на нее револьвер. Эта решимость