Уральский следопыт, 1958-03 - Журнал «Уральский следопыт»

Начался обыск. В течение десяти-пятнадцати минут весь домашний скарб был сдвинут с места.

Марфа Калинична прислонилась к стене: ноги не держали ее. До боли закусила губы, когда помощник пристава наставил дуло револьвера на сына, требуя от пего показать, куда спрятаны части типографского станка и шрифт. Сын стоял под дулом револьвера, а она, мать, не могла ни вступиться за него, ни оградить.

Александр вздрогнул, когда услышал, как заскрипела доска наличника на дальнем окне. «Сразу туда! Почему туда?» – подумал он с тревожным недоумением. В эту минуту мысль о литературе, хранящейся там, даже и не всплыла в его сознании. Огни во дворе удалились под навес сарая. «Ищите, ищите», – думал Александр. Волнение, охватившее его в перзый момент, вдруг улеглось. Теперь он уже твердо был уверен, что полиции не удастся обнаружить шрифт. Как хорошо, что он перенес его в погреб!

Обыск длился часа полтора. Ничего не обнаружив, кроме политических брошюр, помощник пристава сел за протокол.

Александр зпал, сейчас его уведут, отправят в тюрьму, и неизвестно, когда он вернется сюда. А как шрифт? Неужели он так и будет ржаветь в воде? Как подать весть товарищам? И кому?

Александр остановил продолжительный взгляд на Яше. Братишка с глазами, полными слез, стоял у дверей, босой, в одном белье. «Не бойся, Яшка! Слушай, что я тебе скажу! Слушай!» И Александр быстро, так быстро, что никто, кроме Яши, не мог уловить смысла, сказал, отпихивая пробегавшую у самых ног рыжую кошку: – Вямека пока гребака мека шокка борика сука.

– Замолчать! – загремел помощник пристава.

Александра увели. Иван Андреевич нашел в себе силы, чтобы закрыть ворота и по привычке всунуть в петли железный засов, по дойти до комнаты уже не смог – рухнул подле крыльца.

С той ночи, как взяли сына, Марфа Калинична не могла равнодушно видеть ни одного полицейского. Завидев издалека серую шинель помощника пристава, она поспешно сворачивала в проулок и шла, шепча про себя: «За что, за какую про в инку отняли у меня дитенка? Убил он кого или ограбил?»

Урвав свободную минуту, бегала к ворожейкам, гадающим на картах или горохе, и возвращалась от них то с затуманенным, то со счастливым лицом.

– Слышь, – делилась она с мужем своей призрачной короткой надеждой, – скоро его выпустят. Бумага должна придти из казенного дома. Карты хорошие падают, веселье какое-то Саше. А вот на Мишу ворожила, совсем другое выходит. Хворает, говорит, твой старший, лежит в постели. Раз пять раскладывала, и все одни и те же карты палятся – вини. Я уж все передумала дорогой. Заболел, может, воспалением легких. Там ведь на море шибко злые ветры. Стоял на корабле, его могло и прохватить. Домой на поправку, может, отпустят тогда. Как ты думаешь, отец?

Иван Андреевич молчал, не желая расстраивать жену. Он и сам в эти дни ни минуты не был в «спокое».

Думы Ивана Андреевича о домашних и заводских делах все время перебивались думами о войне: чем она кончится, что будет с Россией.

В тот день, когда до Пригорья докатилось известие, что в Цусимском проливе погибла вся русская Тихоокеанская эскадра и что взято в плен пятнадцать тысяч моряков, Иван Андреевич, сказавшись больным, не стал обедать и лег спать до темноты. Но среди ночи поднялся и до утра ходил по комнате, вздыхая и что-то бормоча про себя.

Вскоре после ареста сына Марфа Калинична сказала, что купцы начали припрятывать золото и серебро и все люди, у кого есть деньги, скупают товары.

– Кто говорит?

У Марфы Калиничны было два источника последних известии – ворожейка и Степанида Ширинкина.

– Мам бы, отец, пальто Яшке купить. Совсем не в чем бегать. Степанида говорит, что скоро ситец до рубля дойдет и того, слышь, не будет. За границу начали золото вывозить.

Иван Андреевич, задумавшись, сказал:

– Яшка и так пробегает. Не жених. Хлеба надо, мать, запасать. Сейчас к муке приступу нет, а потом и вовсе. Плохо у пас на фронте. Пропадает Россия…

В один из июньских дней пришло, наконец, письмо от Михаила. Мать так и схватилась за долгожданный синий конверт. Сын, по обыкновению, ничего определенного не сообщал о себе, а больше спрашивал о том, как живут его при горские товарищи и почему не пишет Александр. Но в конце листка была одна приписка, над которой Марфа Калинична наплакалась досыта: «Не знаю, скоро ли свидимся. Все думаю о вас: о тяте, о маме, о братьях – и кого-то будто жалею».

В поздний час, когда все улеглись спать, Марфа Калинична, надев очки, села за письмо. Ответы сыну она никому не доверяла, писала всегда сама и в тот же день, несмотря на «недосуг». И уж тут до дна изливала всю свою любовь и тоску. После обычного старинного зачина: «Шлем мы тебе, Михаил Иванозич, по низкому поклону…» – она сразу писала то, что подсказывало сердце:

«Не могу я тебя забыть, Мишенька, ни днем, пи ночью. Были бы у меня крылья, слетала бы я к тебе, мой дорогой, ненаглядный сыночек. К осени, даст бог, кончится твоя служба, отпустят домой…»

Марфа Калинична подумала, нужно ли сообщать ему о том, что случилось с Александром, и отодвинула ручку. Не надо! Не надо!

8. КОСТЯНОЙ ГОЛУБЬ

Яша не перечил отцу. Но не потому, что просила мать, а потому, что сразу после ареста брата нахлынули на него всякие дела, и он почти совсем оторвался от дома. Невольно, как-то само собой он оказался в гуще той скрытой жизни, которую вел Александр Давая последнее поручение, старший брат как будто шепнул ему на прощанье пароль для прохода в свой запретный мир. Яше была доверена большая тайна. Он, только он, и никто больше, зла л, куда упрятан мешок. На другой день после ареста брата Яша кинулся б погреб. Мешок был тут, в воде. Не развязывая, Яша ощупал его, сбросив раскисшую в воде бумагу. Какие-то маленькие железинки чуть слышно позвякивали, перекатывались в руке. Он не знал еще определенно, что там. но твердо знал, что об этом не надо никому говорить.

Й потому когда в цехе к нему подошел Ягушев и спросил, не видел ли он случайно, куда Александр спрятал вот такой мешочек с одной «штуковиной», то Яша, не моргнув, ответил: ничего не видал и