Столицы мира (Тридцать лет воспоминаний) - Петр Дмитриевич Боборыкин

свободѣ. Его репутація поднялась къ половинѣ семидесятыхъ годовъ и, когда я съ нимъ познакомился, въ одну изъ своихъ поѣздокъ послѣ выставки 1878 г., онъ уже занималъ положеніе всѣми признаннаго таланта, особенно послѣ своего принятія во французскую академію. Его друзья и поклонники собирались тогда къ нему въ дообѣденные часы, по воскресеніямъ въ скромно отдѣланную, также холостую квартиру. Никто изъ французскихъ романистовъ, драматурговъ., критиковъ и стихотворцевъ, за цѣлые тридцать лѣтъ, не производилъ на меня болѣе симпатичнаго впечатлѣнія своимъ пріемомъ и тономъ бесѣды, какъ Сюлли Прюдомъ. Во всѣхъ французскихъ знаменитостяхъ литературно-художественнаго міра вы чувствуете какую-то актерскую примѣсь, слишкомъ большое любованіе собою и что особенно непріятно — они почти всѣ черезчуръ люди своей профессіи и характеръ ихъ разговора фатально вращается вокругъ своего «я» или той спеціальности, которую они избрали. А у Сюлли Прюдома, по крайней мѣрѣ въ то время (онъ былъ уже человѣкомъ лѣтъ за сорокъ), этотъ оттѣнокъ не бросался въ глаза. Вы чувствовали въ немъ болѣе обще-человѣка, отзывчиваго не на одни щекотанья своей славы. Я не скажу, чтобы въ его извѣстной книгѣ о средствахъ художественнаго выраженія въ различныхъ областяхъ изящныхъ искусствъ — было много самобытнаго, новаго; но она все-таки показываетъ, что этотъ лирическій поэтъ глубоко преданъ вопросамъ искусства и всегда любилъ подвергать ихъ анализу, какъ серьезно начитанный и мыслящій человѣкъ. И наружность его я находилъ чрезвычайно благородной и своеобразной, очень похожей на общій тонъ его лирическихъ на-строений и думъ. Кажется, въ тотъ же пріѣздъ я познакомился и съ другимъ поэтомъ-мыслителемъ, извѣстнымъ переводчикамъ поэмы Лукреція «De rerum natura» — Андре Лефевромъ. По своимъ идеямъ онъ былъ солидаренъ съ тѣми писателями, которые въ области романа защишали союзъ свободной мысли съ реальнымъ изображеніемъ. У насъ Андре Лефевра совсѣмъ почти не знаютъ. Быть можетъ, и я не настолько заинтересовался бы имъ, чтобы искать личнаго знакомства, еслибъ его не цѣнили еще и въ концѣ шестидесятыхъ годовъ въ томъ кружкѣ позитивистовъ, гдѣ я всего чаще бывалъ. И онъ, по тону и характеру разговора, отличался отъ большинства парижскихъ литературныхъ извѣстностей. Да и вообще можно сказать, что люди, сложившіеся уже къ концу второй имперіи, были интереснѣе и пріятнѣе, при личномъ знакомствѣ, потому что они гораздо воспитаннѣе многихъ нынѣшнихъ извѣстностей литературнаго и артистическаго міра. Какой, напр., контрастъ представляютъ собою двѣ личности изъ той же области идейной лирики, какъ покойная поэтесса Аккерманъ и теперешній поставщикъ стихотворныхъ пьесъ во «Французскую Комедію», а въ началѣ семидесятыхъ годовъ поэтъ-нигилистъ Ришпенъ! Задолго до увлеченія пессимизмомъ Шопенгауэра г-жа Аккерманъ выливала въ рифмованные звуки откровенія своей огорченной души. До семидесятыхъ годовъ ее почти никто не зналъ. Она жила послѣ смерти мужа не одинъ десятокъ лѣтъ въ полномъ уединеніи, на югѣ, въ тогда еще итальянской Ниццѣ и воздѣлывала свой поэтическій талантъ вдали от суетныхъ тревогъ Парижа. Ея пессимизмъ былъ какъ бы предшественникомъ тѣхъ настроеній, которыя стали овладѣвать генераціей, явившейся въ жизнь и литературу послѣ погрома 1870-71 г. Когда г-жа Аккерманъ переселилась въ Парижъ, уже къ восьмидесятымъ годамъ, и выпустила книжку своихъ безотрадныхъ стихотвореній, она нашла откликъ гораздо болѣе въ молодежи, чѣмъ въ людяхъ своей генерации. Меня лично она заинтересовала не яркостью стихотворнаго таланта, а мужественнымъ складомъ своей психической природы и той искренней смѣлостью, съ какой она явилась, во французской поэзіи, сторонницей научно-философскаго пониманія жизни. Въ свое время я подѣлился съ русской публикой подробностями моего знакомства съ этой характерной старухой, прожившей послѣ того еще нѣсколько лѣтъ. Конечно, и въ ней, какъ въ истой француженкѣ, чувствовалось славолюбіе; вдобавокъ она, по многимъ своимъ привычкамъ и повадкамъ, могла казаться чудачкой и слишкомъ уже охотно повторяла итоги своей психіи… Но все это было умно и благодушно, безъ непріятной претензіи, и отзывалось жизненной бодростью, которая показывала, что ея пессимизмъ былъ болѣе головной, чѣмъ органическій. Она, вѣроятно, каждому своему посѣтителю говорила, что въ ея натуру вошли два наслѣдственныхъ элемента: отецъ былъ родомъ изъ Пикардіи, веселый и живой, а мать болѣе меланхолическая и тревожная парижанка. И каждое утро, по ея словамъ, просыпаясь съ вопросомъ: «зачѣмъ она живетъ и вообще стоитъ ли жить?» — эта старуха дожила до преклоннаго возраста, любя жизнь и производя впечатлѣніе умной, разносторонне развитой кумушки съ своимъ ридикюлемъ и заботами о тысячѣ мелкихъ подробностей ежедневнаго обихода.

И къ тѣмъ же годамъ относится мое личное знакомство съ Ришпеномъ, о которомъ я также бесѣдовалъ съ читателями въ этюдѣ, написанномъ по поводу его книги, которая, даже при третьей республикѣ, рисковала подвергнуться прокурорскому преслѣдованію. Это былъ томъ, озаглавленный «Les blasphèmes», гдѣ Ришпенъ, закусивъ удила, объявлялъ себя почему-то человѣкомъ туранской расы и плевалъ на все, что только человѣчество создало священнаго и высокаго. Сколько мне извѣстно, никогда еще во французской поэзии не раздавались такие буйные клики разнузданнаго нигилизма. Онъ себя такъ и называлъ всеуничтожаюшимъ нигилистомъ кичась своимъ грубо-матеріалистическимъ отношеніемъ ко всему на свѣтѣ. Съ тѣхъ поръ, онъ присмирѣлъ и сдѣлался поставщикомъ пьесъ въ «Comédie française», которыя, no общему тону, могли ему даже доставить кресло въ академіи. Но тогда онъ еще тѣшился своей репутаціей отчаяннаго отрицателя и богохульца, тѣшился, кажется, и скандальной хроникой своихъ любовныхъ похожденій съ Сарой Бернаръ, когда онъ написалъ для ея театра пьесу, въ которой самъ игралъ, покинувъ на время супружескій очагъ… Вотъ тогда-то я съ нимъ и познакомился и нашелъ въ немъ ражаго дѣтину, дѣйствительно, съ какимъ-то восточнымъ типомъ, хотя онъ родился въ Нормандіи. Онъ тогда только что вернулся опять на лоно супружеской жизни, послѣ своей бурной любовной исторіи съ знаменитой актрисой. И у себя дома Ришпенъ смотрѣлъ акробатомъ изъ цирка, носилъ восточныя одежды, вплоть до красныхъ сафьянныхъ сапоговъ, и любилъ окружать себя эффектной комнатной обстановкой тоже въ восточномъ, японско-арабскомъ вкусѣ. И тогда уже въ авторѣ циническихъ стихотвореній дерзкаго богохульца и отрицателя я нашелъ несомнѣнную рисовку. Онъ мнѣ показался, скорѣе риторомъ — себѣ на умѣ, выше всего ставящимъ громкую извѣстность. Ришпенъ учился въ Нормальной Школѣ и, по остроумному замѣчанію одного критика, о которомъ я еще буду говорить, въ этомъ наѣздникѣ литературнаго цирка чувствовался всегда «un normalien défroqué», какъ есть попы-разстриги — «des prêtres défroqués».

Я нѣсколько забѣжалъ впередъ и прошу моего читателя: вернуться опять къ литературному движенію Парижа въ самомъ концѣ шестидесятыхъ годовъ.

Бсе возраставшій духъ оппозиціи и борьба съ императорской властью выдвинула тѣхъ бульварныхъ писателей, которые стали заниматься игрой на этой нотѣ. Создатель газеты «Figaro» Вильмессанъ — самъ настоящій Фигаро по юркости и безшабашности своего поведения — отличался замѣчательнымъ