Nature Morte. Строй произведения и литература Н. Гоголя - Валерий Александрович Подорога

«…зеленый фрак с длинными фалдами и мелкими перламутровыми пуговицами, коричневые брюки и высокая шляпа-цилиндр, которую Гоголь то порывисто снимал, запуская пальцами в свой тупей, то вертел в руках, все это придавало его фигуре нечто карикатурное»[230];

«…являлся к обеду в ярко-желтых панталонах и в жилете светло-голубого, бирюзового цвета; иногда же оденется весь в черное, даже спрячет воротничок рубашки и волосы не причешет, а на другой день, опять без всякой причины, явится в платье ярких цветов, приглаженный, откроет белую, как снег рубашку, развесит золотую цепь по жилету, и весь смотрит каким-то именинником»[231];

«…на нем был темный гранатовый сюртук… жилетка была бархатная, в красных мушках по темно-зеленому полю, а возле красных мушек блестели светло-желтые пятнышки по соседству с темно-синими глазками. В общем, жилетка казалась шкуркой лягушки»[232];

«…надевал обыкновенно ярко-пестрый галстучек, взбивал высоко свой кок, облекался в какой-то белый, чрезвычайно короткий и распашной сюртучок, с высокой талией и буфами на плечах, что делало его действительно похожим на петушка, по замечанию одного из его знакомых»[233].

ГОГОЛЬ

За кулисами во время репетиции «Ревизора»

(Акварель актера П. А. Каратыгина. 1836)[234]

Много наслышаны о фраках Чичикова «брусничного цвета с искрой», «наваринского дыма», надеваемых по должным или торжественно-праздничным случаям[235]. Особенности гоголевской манеры поведения столь странные и, надо признать, производившие иногда на окружающих почти отталкивающее впечатление. Этот невпопад в одежде, вкусах, стиле поведения, и в конечном счете неприспособленность к общению, обрекла Гоголя на одиночество в обществе, которое еще недавно видело в нем национального литературного гения. Яркость и неожиданность цвета одеяний вместе с тем определяло важное качество гоголевского поведения, он не мог следовать норме модного, лишь поверхностно, случайно подражал ей. На самом деле его немодность – очевидный знак усилий найти свой образ, который казался ему в глазах других недостаточно выражен и определен[236].

(3) Птица-в-зените. Ряд состояний, выражающих в языке чувство полета, лета, невесомости, широты и быстроты (радости парения). На все стороны света раздвинутые ландшафты, дороги, пересекающие и обходящие все препятствия, или реки, или города наблюдаются с птичьего полета. Парить над и все видеть раскрытым дальним взглядом, видеть за тысячи верст как на ладони («птица-тройка», «не всякая птица долетит до середины Днепра» и прочее). Но следует сразу же оговориться: не птица-в-полете, не быстрая, летящая птица, а птица застывшая, достигшая высшей точки и обретшая там покой – вот истинный образ гоголевской орнитофании (птицеявления)[237].

«В небе неподвижно стояли ястребы, распластав свои крылья и неподвижно устремив глаза свои в траву. Крик двигавшейся в стороне тучи диких гусей отдавался бог знает в каком дальнем озере. Из травы подымалась мерными взмахами чайка и роскошно купалась в синих волнах воздуха. Вон она пропала в вышине и только мелькает одной черною точкою. Вон она перевернулась крылами и блеснула перед солнцем».

Или, например:

«Как плавающий в небе ястреб, сделавши много кругов сильными крылами, вдруг останавливается распластанный на одном месте и бьет оттуда стрелой на раскричавшегося у самой дороги самца-перепела, – так Тарасов сын, Остап, налетел на хорунжего…».

Еще более замечательно это выражено в другом отрывке из «Тараса Бульбы»:

«Но загадалися они – как орлы, севшие на вершинах обрывистых, высоких гор, с которых далеко видно расстилающееся беспредельно море, усыпанное, как мелкими птицами, галерами, кораблями и всякими судами, огражденное по сторонам чуть видными тонкими поморьями, с прибрежными, как мошки, городами и склонившимися, как мелкая травка, лесами. Как орлы озирали они вокруг себя очами все поле и чернеющую вдали судьбу свою»[238].

В ранних произведениях Гоголь еще видит далевым, панорамным зрением. Белый подчеркивает единство линии взгляда и образуемой ею фигуры; расстояния воспринимаются в некой прозрачной дымке, в которой купается все видимое, – воздушная аура дышит. Ближний взгляд легко переходит в дальний и возвращается к себе так же свободно. Глаз широко раскрыт, да и его обращенность к миру отличается доверием и радостью видения. История мгновенно оборачивается географией, а география – историей. Этот далеко видящий вокруг себя глаз достигает удивительной вышины, зависает над миром и не нуждается в дополнительной опоре, он неподвижен и непричастен движению видимого – поверх видимого и на любой высоте, вне фокуса. Еще не так важна более поздняя микроскопическая преданность деталям. Географическое и историческое – все это лишь разметки и карты, которыми вычерчивается траектория совершенно свободного глаза, глаза парящего, вознесенного на птичью высоту, и там застывшего. Высшая точка открывает перспективу, включающую перспективы всех более низких точек прежних орбит. Эффект движения создается не изменением позиции наблюдателя, ведь он остается неподвижным и при каждой смене перспективы. Высшая иллюзия полета – это представлять себе движение исключительно в зависимости от позиции наблюдения, приписывать его не реальным событиям, а только расширяющемуся горизонту, как если бы наблюдатель, оставаясь неподвижным и в том же самом месте, вертикально возносился к высшей точке небесной сферы, с которой рассказываемая история становиться географией. Заметим, что почти все персонажи так или иначе имеют отношение к тотему птиц: летающие Хома Брут, кузнец Вакула, бричка Чичикова (само-летная).

Гоголь с восторгом выстраивает в ряде своих статей и первых опытов исторического миросозерцания целую серию мировых карт. История как часть географии, но и сама география как фантастическая, «невероятная» анатомия земли. Эта склонность к картографии исторического пространства, конечно, отвечает общей романтической тенденции к обзору дальних, глубоких перспектив (величественных мировых ландшафтов). Для Гоголя она имеет еще и дополнительное значение как идеальный телесный образ мирового, который полностью подчиняется игре воображения, и где никакое знание не может быть препятствием. Поэтому история и возможна лишь как гео-графия. Бесспорно, Гоголь – фантастический картограф, особенно в это замечательное пятилетие 30-х годов (1830–1835), подытоженное выходом в свет тома «Арабесок». Основной принцип наблюдения все тот же – учреждение высоты. Так, в своих набросках по архитектуре (кстати, как части предмета «гео-графии») Гоголь уповает на великие башни, «двадцатиэтажные громады»: «Воображение живее и пламеннее стремится в высоту, нежели в ширину; и потому готическую архитектуру нужно употреблять только в церквах и строениях, высоко возносящихся. Линии и безкарнизные готические пилястры, узко одна от другой, должны лететь через все строение. Горе, если они отстоят далеко друг от друга, если строение не превысило по крайне мере вдвое своей ширины,