Журнал «Парус» №71, 2019 г. - Геннадий Петрович Авласенко

– А вы не догадываетесь? – продолжаю я шутливую болтовню. – Неужели вы всё-таки не догадываетесь? Это так не идет к вам… Кому же нужен Алексей Васильевич Тимофеев? Конечно, только тому, кто и сам грешен… Сочинитель нужен только сочинителю, – тут же поправляюсь я более серьезно. А про себя: «Для чего я признался – разве я действительно – сочинитель? Только и сочинил, что “мирочувствие”. Да и то вместе с Кашининым». Но добился своего:

– Прочтите же мне, – просит Ольга требовательно.

Мы медленно идем по громко шелестящей, цветной листве. Я притворно отнекиваюсь, наслаждаясь ее любопытством. Делаю вид, что сдаюсь – и вот уже – мечутся, скачут, сорочат между белых стволов суставчатые бобровские строчки… [1]

Ольга даже остановилась – я был вознагражден за свое притворство: такого выражения у нее на лице я еще никогда не видел. Потом она долго высмеивалась, остановившись и держась за мое плечо. Потом смеялись оба, болтали увлеченно до вечерней тени, когда лицо ее вдруг затихло, задумались огромные, потемневшие глаза, она поправила волосы и замолчала. Я, как увидел ее глаза такими, даже поежился под пальто – так мне осязательно вдруг вспомнился другой поэт-неудачник, мой земляк Александр Ивняков. Потому что в одной его поэмке есть строчки: «Выведи ей лик большой, как осень, выведи ей очи, словно сад… В глубине, притихшей и дрожливой, только две торжественные сливы под ветвями гнутыми висят»… Но я переборол желание: а вдруг Ольге не понравятся эти простоватые, так нигде и не напечатанные стихи?..

Мы без труда переводим разговор на другое… Я взял ее за руку. Она остановилась. Смотрит в близкое меж ветвями, нежное, зарозовевшее небо, словно чего-то выглядывая там. Я вижу только один лист, изворачиваясь, задевая о голые прутья, долго падает он, замирая, почти останавливаясь в воздухе, в храмной, стройной белоствольной выси. Я, не дождавшись, когда лист упадет, поворачиваюсь к нему спиной: лицо Ольги с отраженной высотой, странно близкое и далекое. Я впервые замечаю тонкие, светлые морщинки у глаз, и целую ее, но губы срываются – и раз, и второй, и она, прыснув смехом, уткнулась мне лицом в грудь. С меня неловкость сняло, мне стало весело.

9

Домой мы пришли уже на закате; шли молча, я все время отставал, прикуривая папиросу и слушая, как Ольга уходит вперед.

Я еще не снял пальто в прихожей, где на стенке приютился портрет небритого, в свитере, Хемингуэя, а у нее в руках уже был «Русский вестник», и она нетерпеливо выглядывала из комнаты, говоря:

– Отгадай, кто написал?

Из знакомых стихи мне, смешно козля, гласил только один Кашинин.

– Отгадай! – воскликнула она еще раз, затворив полустекольчатую дверь за мной, и голос ее переменился. Ольга читала неверно, не передавая красоту внешнего звучания, отдаваясь внутреннему, пугливому слуху, иногда будто запинаясь. Так читают письмо от родного человека, за каждым словом угадывая не только то чувство, которое двигало пером, но и другие его мысли, знакомую обстановку, вечер в комнате.

Когда праведник светлые очи,

Умирая, навеки сомкнет,

Возле тела три дня и три ночи

Неотлучно душа его ждет.

И все радости жизни сначала

Перед нею проходят опять:

И все то, что она испытала,

И все то, что должна испытать…

И когда третья ночь на исходе

И погаснуть все звезды спешат…

Слова с грациозной неловкостью сталкивались на согласных, как сталкиваются желанно губы, думал я, вспоминая поцелуи в березовой роще, и, глядя в блистающий тенями изразец, видел там образ мифической души и то, как она выше и выше подымается в своей матовой бескрайности:

Тихий ветер приносится с юга,

Весь пропитан дыханьем цветов,

И ту душу из тесного круга

В вечность манит таинственный зов.

И душистые волны вдыхая,

Она к небу подняться спешит,

И оттуда в лучах молодая

Дева тихо навстречу летит.

И забывши весь страх и заботы,

И весь мир, вопрошает душа:

Ты скажи мне, откуда и кто ты,

Отчего ты, как день, хороша…

Ольга уже почти равнодушно, будто бы не в первый раз прочитывая письмо, взглядывает на меня ожидающе: неужели знаешь? – и заканчивает:

Я лишь в небе твое отраженье,

Ты во мне лишь свой отблеск нашла,

Отразились во мне все стремленья,

И все мысли твои и дела…

И вдруг, не дочитав, захлопывает журнал и:

– Ну, говори! – торжествующе улыбаясь, спрашивает она и становится похожа на учительницу. Это любимая ее игра – отгадывать авторство: она уверена, что мне не отгадать, и, продлевая наслаждение, будто стихи ее и она их полная владычица, декламирует еще, наизусть:

Завесу времени колеблет смертный час…

Ужасно чувствовать слезы последней муку!..

А глаза ее, удивительные черничные глаза, стояли неподвижно, как вода подо льдом, лишь влажно темнели. Я глядел, не отрываясь, в них. И она с нетерпеливой радостью, наклоняясь грудью к столу, воскликивала:

– Вот!.. Кто это написал?!

– Это стихи одного и того же автора, – бездумно отвечал я.

– Пушкина спутал с Цертелевым! – вскидывалась Ольга, и мы вместе смеялись от того, что я не угадал – в этом и была вся прелесть нашей игры – чувствовать, что стихи пока ничьи, наши, может, станут пушкинскими, может, цертелевскими, и радовались мы больше, когда оказывалось, что они ни того, ни другого, а совершенно выпавшего из головы Ореста Сомова. Вот же ему повезло!

Я говорил, что в нашем музейном кругу никого не встречал, кто бы любил литературу больше меня, и когда начинал толковать с каким-нибудь областным сочинителем о Владимире Соколовском или Боброве, восхищаясь ими, глаза у сочинителя становились пустыми, с отчужденным удивлением посматривали на меня. И один мой добродушный знакомый, толстяк, сострадательно объяснил: «Слушай, ты больше никогда не говори им об этом Булгарине – может, они никогда о нем и не слыхивали!» И меня вдруг так удивили его слова, тем более что и сам он никогда не открывал Булгарина; и была в них такая грустная и обличительная правда, что с тех пор я, боясь прослыть оригинальным человеком, стал более умерен.

Я ей ласково, незлобиво пересказываю все это, она возбужденно – лицо ее так и играет смехом – не обрывая, перемешивает мои слова со стихами тех, о которых я говорю… И она слушает и не слышит меня…

– Откуда у тебя такая память? – спрашиваю я. – Ведь чаще этой способностью природа одаряет мужчину?

– А ты видел, какой почерк у Нестора Васильевича Кукольника? – перебивает она меня. – Я долго не