Судьба, судьбою, о судьбе… - Лилиана Иоганес-Эдуардовна Бреверн

Лев Рафаилович Владов работал переводчиком. Семен Маркович Старец — контрольным редактором, а я — помощником редактора.

Так я снова оказалась в языковой среде, но на этот раз — испанской. И испанцы просто вынуждали меня, то есть всех нас, русских, работавших в испанской редакции, говорить по-испански, поскольку большинство из них, будучи людьми старшего поколения, русский язык за годы своей жизни в СССР так и не освоили. Нет, конечно, как-то по-русски они говорили, но при первой же возможности переходили на свой, родной язык. Особенно жарко они спорили с русскими контрольными редакторами. Иногда дело доходило чуть ли не до драки, когда кто-нибудь из испанцев отстаивал точность своего перевода на испанский или свою стилистическую редакцию перевода наших русских переводчиков. Дым в редакции стоял коромыслом, когда Льянос, бывший контрабандист, как говорили злые (а может, и не злые) языки, попыхивал своей сигарой, а яростный Мендиета кричал и стучал кулаком по столу русского контрольного редактора Гриши, ниспровергая того с высоты его служебного положения: «Да какой ты контрольный редактор! Ты не знаешь не только испанского, но даже своего собственного — русского языка». Это уж, конечно, было слишком. Но именно это «слишком» и заставляло их обоих продолжать работать дальше. А через час или два, когда работа была окончена и опустевшее поле битвы — рабочий стол — было свободно от словарей, рукописей, карандашей, ручек и прочего наступательного и оборонительного оружия, на нем сами собой появлялись кофейные чашки с ароматным кофе, который не только примирял их, но и восстанавливал силы для будущих сражений. И если в этот момент из их комнаты доносился смех, то причиной того скорее всего был Льянос, который любил рассказать очередной анекдот из своей московской жизни. «Еду я вчера в троллейбусе, — говорил он по-испански, — по улице Горького и никак не могу понять, где мне надо сойти. Помню только, что там, где стоит памятник Маяковскому. Обращаюсь к кондуктору и спрашиваю его по-русски: «Я хочу сотти, где моикоски». Она смотрит на меня и не понимает. Я повторяю: «Где моикоски, где моикоски!» «Пассажир, — отвечает она, — откуда я могу знать, где ваши кошки?!»

Хороший анекдот всегда бывал кстати.

А вот уравновешенный и невозмутимый Санчес был ответственным редактором испанского номера журнала «Советский Союз». И дело свое знал прекрасно. Большой, добродушный, далекий от каких-либо редакционных свар и языковых баталий, он всегда тихо и спокойно работал со своим контрольным редактором — умной, милой Леной Якучанис, недавно вернувшейся с Кубы. И когда Мендиета с Гришей в очередной раз начинали боевые действия, тут же плотно закрывал дверь и запирал ее на ключ. И всегда снисходительно улыбался, когда речь заходила о точности перевода и чистоте испанского языка, вставляя: «Язык-то испанский у нас тридцать седьмого, тридцать седьмого года, понимаете? А на дворе у нас уже — шестьдесят третий! Язык ведь развивается, особенно лексически, и хорошо бы иметь молодые переводческие кадры сегодняшних носителей языка. Нас же читает современный испаноговорящий читатель. Ах, Испания, Испания моя! Как я скучаю по тебе и как хочу тебя увидеть снова!»

Но увидеть Испанию снова ему так и не удалось. 1од или два спустя после моего перехода на работу в издательство «Художественная литература» благодаря умной, милой Лене Якучанис, рекомендовавшей меня как португалиста заведующему редакции «Литератур стран Латинской Америки, Испании и Португалии» (португальская редакция в «Издательстве литературы на иностранных языках» так и не была организована из-за существовавшего в Бразилии закона о неввозе русской литературы на португальском языке), мы с мужем, прогуливаясь на Ленинских горах, встретили Люс — жену Санчеса. Она была с приятельницей. Узнав ее, я неловко пошутила:

— Гуляем, да?! А где же Санчес?

Помедлив с ответом, она серьезно сказала:

— Он уехал.

— Один? А вы?

— И я тоже собираюсь.

— В Испанию?

— Да нет, он уехал далеко.

Очень скоро так же далеко уехал и Венто. Красивый, стройный, одухотворенный Венто, по сути дела, мог перевести на испанский язык любой предложенный ему материал, но, будучи профессионалом, он переводил только русскую и советскую художественную литературу, за что и был принят (он, испанец!) в Союз писателей СССР.

Как правило, Венто был сух и сдержан, но именно это и говорило о пылкости его натуры. Иногда эта пылкость прорывалась наружу. Никогда не забуду, как однажды, танцуя в нашей помредовской комнате (мы праздновали восьмое марта), он бухнулся передо мной на колени, театрально, конечно, но почему-то глаза его были полны слез. Потом как-то раз он сказал мне: «Я тебя боюсь!»

Мы жили с ним рядом и частенько встречались на Ленинском проспекте. Последний раз, когда я уже работала в «Художественной литературе», мы встретились с ним у гастронома, находившегося в нашем доме. Он был очень худ. Сказал, что его прооперировали и он пообещал врачу, что будет есть одну овсянку. И вскоре умер. Следом за ним умерла его русская жена, а чуть позже и сын.

Что случилось с корректором Эскрибано, вечно искавшим в наших рыбных магазинах рыбу мерлузу? Не знаю. Нет, как же, знаю. Он уехал в Испанию, как и переводчик Венансио Урибес, только Эскрибано уехал вместе со своей русской женой, а Венансио оставил здесь и свою русскую жену, и свою русскую дочь. (Может, конечно, на время?)

Вот так ломались судьбы людей в начале семидесятых годов.

Еще уехал Анхель Гутьеррес — брат нашей корректорши (не помню, как ее звали). А его помню хорошо, он так же, как я, учился в ГИТИСе, только на режиссерском факультете, и окончил его успешно. А что потом? Слышала по телевизору, что, живя в Испании, он с благодарностью вспоминает Советский Союз и свою развеселую студенческую жизнь. Но чем занят в Испании, так тогда и не поняла. Однако в 2008 году из присланного мне плана Института Сервантеса я узнала, что он был в Москве (мы могли увидеться, но не увиделись). Я была в Доме творчества писателей «Переделкино» и не знала о его приезде. А потом в ноябре 2009 года я услышала по каналу «Культура», что Анхель создал в Испании театр Чехова и привез свои постановки чеховских пьес в Москву на Международный Чеховский фестиваль.

Да-а! А еще был (чуть не забыла) корректор Матео (он же испанский поэт Хулио Матео), с которым мне в подчитку приходилось читать корректуры редакции в авральные дни. И когда