Операция «Барбаросса»: Начало конца нацистской Германии - Джонатан Димблби

радиорепродукторов в служебных кабинетах, на заводах и городских площадях по всему СССР. Многие из них заметно «нервничали, нередко выглядели испуганно и смущенно»[483]. До сих пор главный вдохновитель Большого террора с высоты своего положения внушал благоговение и восхищение далеких масс, а о масштабах его преступлений знали лишь немногие. Теперь же он заговорил с ними тоном, который они никогда раньше не слышали. Они были поражены, когда он, отбросив заезженные коммунистические клише, обратился к ним не как властный большевик, а как их собрат-патриот. «Товарищи! Граждане! Братья и сестры! Бойцы нашей армии и флота! К вам обращаюсь я, друзья мои!» – начал он свою речь, начисто лишенную идеологических банальностей. Вместо этого в ней слышалось эхо мастерского выступления Черчилля, произнесенного после катастрофы в Дюнкерке: «Мы будем сражаться… мы никогда не сдадимся!» Сталин не стал скрывать, что им предстоит «смертельная схватка» со «своим злейшим и коварным врагом». Чтобы разгромить «жестоких и неумолимых» захватчиков, «все граждане Советского Союза должны отстаивать каждую пядь советской земли, драться до последней капли крови за наши города и села»[484]. Сдержанным, но твердым голосом он закончил речь, заверив слушателей, что они не одиноки, что их борьба – это не только оборона, но и война за освобождение всей Европы, в которой, по его (несколько опережающим события) словам, Великобритания и США встанут с советским народом плечом к плечу: «Наши силы неисчислимы. Зазнавшийся враг должен будет скоро убедиться в этом… Вперед, за нашу победу!»[485]

По описаниям большинства современников, придерживавшихся самых разных взглядов, эффект сталинской речи был поистине преобразующим. Подобно другим лидерам, оказавшимся в схожих кризисных ситуациях, он по понятным причинам приуменьшал истинный масштаб военной катастрофы, но при этом говорил с ясностью и убежденностью лидера, которому страна могла довериться. Только те, кто сильнее прочих был отравлен завистью и пораженчеством, мог усомниться в словах вождя, что окончательная победа не только возможна, но и неизбежна. Константин Симонов, которого никак нельзя было назвать коммунистическим лизоблюдом, писал:

Я почувствовал, что это речь, не скрывающая ничего, не прячущая ничего, говорящая народу правду до конца и говорящая ее так, как только и можно было говорить в таких обстоятельствах. Это радовало. Казалось, что в таких тягостных обстоятельствах сказать такую жестокую правду – значит засвидетельствовать свою силу… Понравилось, очень дошло до сердца обращение: «Друзья мои!» Так у нас давно не говорилось в речах[486].

Прогуливаясь по улицам столицы, журналист Александр Верт заметил «у всех на лицах уверенность и решимость». Люди начинали вдумываться в текст речи, который напечатали в «Правде» и широко распространяли, зачитывая вслух на рабочих местах, расклеивая на стенах и окнах. По всему городу появились плакаты. Они были простыми по содержанию, но действенными: на одном был изображен советский танк, «давящий гигантского краба с гитлеровскими усиками»; на другом «красный солдат вонзал свой штык в горло гигантской крысы с лицом Гитлера»[487].

Выступление Сталина укрепило его образ национального лидера, но за маской товарищеского дружелюбия диктатор был столь же безжалостен, как и прежде. Гнев от обрушения Западного фронта быстро превратился в поиски козлов отпущения, которые ответили бы за его собственные фатальные ошибки. Павлов, к тому времени уже сломленный морально, был первым на очереди. 4 июля он был арестован и вместе с восемью старшими командирами своего штаба обвинен в «антисоветском военном заговоре» и «предательстве интересов Родины». Военный трибунал не стал отвлекаться на юридические тонкости и после недолгого процесса признал офицеров виновными в «нерешительности, паникерстве, позорной трусости… и бегстве перед лицом наглого врага»[488]. «Заговорщики» ожидаемо были приговорены к смерти и расстреляны. С подчеркнутой мстительностью Павлова также лишили воинского звания, чтобы его семья не могла избежать позора или претендовать на военную пенсию. Вдобавок все имущество Павлова было конфисковано. Ему выпала незавидная честь стать первым, но далеко не последним командиром, заплатившим жизнью за неспособность сотворить чудо, которое бы превратило поражение на линии фронта операции «Барбаросса» в победу.

Такие карательные меры, конечно же, никак не могли остановить немецкое наступление. Через несколько дней после обращения Сталина две танковые группы фон Бока – Гот с севера и Гудериан с юга – не только продвинулись более чем на 350 километров со своих исходных позиций, но и заперли основные силы советских 3-й, 4-й, 10-й и 13-й армий внутри большого овального котла площадью в несколько тысяч гектаров между Белостоком и Минском. Их наступление было настолько стремительным, что, как и предостерегал Гитлер, немецкая пехота далеко отстала от танков. В результате у фон Бока просто не хватало людей, чтобы надежно запечатать образовавшийся котел. Хотя нескольким тысячам окруженных удалось вырваться, бо́льшая их часть предпочла остаться на позициях и сражаться. Вместо того чтобы поднять руки вверх и сдаться, советские артиллерийские расчеты продолжали упорно сидеть в своих бункерах, ведя огонь по окружавшему их противнику до тех пор, пока не заканчивались боеприпасы. Фон Бок был поражен их стойкостью. «Несмотря на очень плотный огонь и задействование всех средств, обороняющиеся отказываются прекращать борьбу, – заметил он и мрачно добавил: – Каждого приходится убивать отдельно». Что касалось тех тысяч красноармейцев, которые, как он предполагал, скрывались в лесах «далеко за линией нашего фронта», он утешался мыслью, что они всего лишь оттягивают неизбежное и будут вынуждены выйти из своих убежищ, «когда проголодаются»[489].

К 8 июля бои в районе Белосток – Минск практически завершились. Двадцать из сорока четырех дивизий советского Западного фронта были полностью уничтожены, а оставшиеся двадцать четыре, лишившись почти 30 % своего первоначального состава, были настолько обескровлены, что утратили способность к наступательным действиям. Из 671 000 советских солдат, встретивших первый натиск немцев, около 420 000 было убито, ранено или пропало без вести. Тех, кому удалось уцелеть, – голодных, оборванных и обессиленных – строили в колонны и отправляли форсированным маршем в немецкий тыл, где им в качестве военнопленных предстояло пережить новые ужасы, ведь Гитлер уже провозгласил, что в этой войне не будет никаких ограничений, предусмотренных международными соглашениями.

Немецкие танки без остановки продолжили движение на Смоленск. Для пехоты это был утомительный переход. Они уже были на расстоянии в 600 километров от своих исходных позиций, а до Москвы предстояло пройти еще столько же. Долгие дневные марши, прерываемые ожесточенными боями, начинали тяжело сказываться на состоянии войск. Немецкий военный корреспондент Артур Гримм, прикомандированный к одной из пехотных дивизий фон Бока, так описывал окружающий пейзаж: «Впереди простирается равнина, кое-где перерезанная невысокими взгорьями. Редкие деревца, небольшие рощицы. На листьях деревьев лежит толстый слой пыли, придающий им странный вид в лучах палящего солнца. Здесь, в сельской местности, преобладают три цвета – бурый, серый и зеленый, изредка разбавленные золотистой желтизной ржи. И надо всем этим клубы дыма вздымаются к небу от подбитых танков и догорающих деревень»[490].

Придавленные к земле тяжелыми рюкзаками, опаляемые беспощадным солнцем, солдаты брели по унылой русской степи. Их лица были залиты потом, мышцы болезненно ныли, а ноги были истоптаны до кровавых мозолей. Марши от зари до заката до 50 километров в день были изнурительными для пехоты и колонн снабжения, нагруженных медикаментами, запчастями, топливом, овсом и сеном для лошадей. Это было сложнейшее с точки зрения логистики предприятие, успех которого зависел от исправных дорог и работающего железнодорожного сообщения. Продвижение было бы сильно затруднено, если бы войскам пришлось полагаться только на снабжение из тыла, а не на те огромные запасы мяса и зерна, которые они – пренебрегая правилами ведения войны – изымали у крестьянских хозяйств, оказавшихся у них на пути.

Чем глубже гитлеровские армии проникали в Россию, тем протяженнее и уязвимее для плохой погоды и диверсий становились эти линии снабжения. Но под ясным небом и на палящей жаре русского лета это пока не стало очевидным. Солдаты просто продолжали идти вперед. «Наши ноги тонули в песке и грязи, поднимая ее в воздух, отчего она прилипала к одежде. Кашляющие от пыли лошади издавали резкий запах. Рыхлый песок почти столь же утомителен