Мимочка - Лидия Ивановна Веселитская

Жюль, по годам не заглядывавший к своей кузине, теперь зачастил к ней под всяким предлогом. Victoire смекнула, в чем дело, и так как она считала Ольгу выгодной для него партией, то и принялась сближать их, находя в этом большое удовольствие и развлечение для себя. Жюль и Ольга случайно встречались у нее и проводили в ее комнате чудесные, быстро протекающие вечера. Чтобы видеть его еще чаще и окончательно завладеть им, Ольга пожелала, чтобы он прочел ей курс истории Французской революции. Начались чтения. Услыхав о них, отец Ольги рассердился, но запретить их не мог, потому что сам боялся дочери. К тому же метания ее были так разносторонни, и она интересовалась так многим, что почему ей было и не интересоваться Французской революцией. Нетти тоже пожелала присутствовать на лекциях; и она интересовалась революцией и даже вызывала на своих сеансах Марата и Дантона, которые сообщали ей изумительные вещи. Ольга ловко отклонила ее приставанья, обратив их в шутку, и чтения мирно продолжались. Никогда еще Жюль не читал такого курса. Ольга сидела перед ним, опершись красивой рукой на стол, и ловила его речь, подняв на него свои глубокие блестящие глаза; a Victoire, потупившись, сидела в уголочке с работой и, изредка бросая восторженные взгляды на своего кузена, думала: «Seigneur Jésus!.. Quelle tête!.. Quelle verve!..»[132]

Он приносил Ольге Мишле, и они читали его вместе, и читали с тем же успехом, с каким Паоло и Франческа читали свою книгу.

Пламенный слог Мишле казался бледным и холодным по сравнению с пылающими щеками Ольги и огненными взглядами Жюля.

А когда чтения кончились и Ольга вполне уяснила себе смысл и значение Французской революции, они решили обвенчаться и уехать в Америку и в Чикаго на выставку. Ольга была рада уехать из России, к которой была почти равнодушна. Жизнь в России, с ее глубоким равнодушием к общественным делам и интересам, казалась ей невозможно скучной, мертвенной и вялой.

Отец чуть не умер, когда Ольга объявила ему о своем выборе и решении. Братья негодовали, волновались и говорили Ольге обидные вещи. Смутно все они надеялись на то, что Ольга, с ее красотой, сделает блестящую и серьезную партию, которой будет гордиться вся фамилия. Они смотрели сквозь пальцы на ее эксцентричности, думая, что она чудит в ожидании принца. И бессознательно, не сговариваясь, вся семья ждала появления этого принца. Но последний каприз Ольги оказался горше первых. Братья возмущались. Лариса Михайловна и Нетти пытались ее отговаривать.

А Ольгу забавляло негодование братьев. Она гордилась своим женихом, его умом и душою. Лучше его она никого не видела и не желала видеть. Какими жалкими казались ей рядом с ним ее прежние претенденты, все эти pétits crevés[133], тупо и вяло ухаживавшие за ее приданым! Наконец-то Ольге было весело; наконец-то она была спокойна! Ожесточившееся сердце жадно ухватилось за долгожданную пищу, и взгляд ее на людей, на жизнь стал несколько мягче, теплее и благодарнее.

Отдышавшись на подоконнике, maman Мимочки взобралась на самый верх и, еще раз тихонько перекрестившись под ротондой, постучала в дверь Жюля.

Ольга скрылась в соседней комнате и, притворив дверь, стала за ней, приготовляясь подслушивать. А Жюль, хмурясь и кусая губы, впустил maman, появление которой и удивило, и рассердило его. Этого еще недоставало! Мимочка давно бесила его своей неотвязчивостью и своим слабоумием! Недоставало теперь этого объяснения с maman! Чего они хотят от него? Соблазнил он пансионерку? Вероломно обманул ее? Он не искал, не вызывал Мимочкиной страсти; он был бы очень рад, если б никогда ничего и не было. И мог ли он придавать цену Мимочкину увлечению, ее милостям?.. Она искала любовника, и будь на его месте не Жюль, а Жан или Жак, было бы то же самое. Нет, чего же они теперь хотят от него? Прислать свою мамашу!.. О, эти женщины! Ни к одной нельзя отнестись по-человечески, ласково, участливо, чтобы она не влюбилась, не начала приставать и не впилась, как оса, как пиявка… Черт бы побрал их всех и эту старую сову раньше других!

Его отправили в деревню и оставили с глазу на глаз с хорошенькой молодой женщиной, которая для него душилась, завивалась, одевалась, которая гуляла с ним по темным аллеям в лунные вечера, удила с ним рыбу на берегу реки в жаркие июльские дни, собирала грибы в тенистом лесу… Это была милая идиллия, но ей давно пришел конец. Не затянуть же на себе петли из-за луны, грибов и васильков… Забавлялся он Мимочкой, сбивал ее с толку? Напротив. Сколько времени прошло у них в том, что он читал ей нравоучения! И это было заслугой с его стороны, потому что он был молод и потому что тогда она нравилась ему, как нравится хорошенькое комнатное животное, которое хочется поласкать и погладить. Виноват ли он, что результатом его нравоучений было то, что Мимочкин каприз обратился в такое сильное и горячее чувство, какого, казалось, нельзя было и ожидать от нее. Самолюбие его было польщено, и ему было жаль ее… Она любила, и ждала, и надеялась… А васильки, и тополи, и плеск реки, и лунные вечера, и жаркие дни, и грозы, и уединенные беседки шептали молодым людям: «Люби, покуда любится, и Бог тебе судья!..» В деревне, на лоне природы, Мимочка была васильком, ягодкой, которую трудно было бы не сорвать, но в городе положение совершенно менялось. И генерал, и его доверчивое и дружелюбное отношение к молодому гувернеру, и сама Мимочка со своей ревностью и требовательностью, а главное – со своей собачьей преданностью тяготили Жюля и заставляли его каяться в том, что он поддался искушению гроз и беседок. Он не любил Мимочку, но принимал ее любовь как фимиам, который не был ему противен и к которому он привык. Он мог быть жестоким, мог привередничать и ворчать, пренебрегать ею, – она смотрела на него все теми же счастливыми и глупыми глазами преданной собачки. Он чувствовал, что он – ее властелин, ее божество, ее вселенная; и когда в добрые минуты он дарил ее ласковым словом, ласковым взглядом, ее восторг и счастье невольно сообщались ему, и, рассеянно лаская ее, он думал: «Бедная моя, глупая курочка!.. А может быть, большего и не надо требовать от женщины!»

Но с тех пор