Московская старина: Воспоминания москвичей прошлого столетия - Юрий Николаевич Александров

останавливаясь кое-где и раскачивая канат. Напряжение народа возрастало с каждым его шагом. Пройдя до конца, он поклонился на все стороны, и рев громаднейшей толпы был ему ответом. Когда же он понес человека на спине, вся толпа замерла от ужаса, но «герой Ниагары» и тут оказался молодцом. Освещаемый со всех сторон разноцветными бенгальскими огнями, он казался каким-то волшебником. Долго об этом шел говор в народе, и имя Блондена было известно всем, даже и таким, которые и разговаривать-то об увеселениях считали грехом.

Из «Эрмитажа» летали шары то с домом, где воздухоплаватель изображал трубочиста, то с живой очень маленькой лошадкой, то с живым, тоже небольшим, медведем, взятым у нас с «травли».

Что касается оркестра Гунгля, то этот превосходный оркестр пользовался огромным успехом и привлекал массу публики. Цыгане тоже имели своих поклонников и увлекали их своим горячим, страстным пением.

Морель давал великолепные фейерверки и устраивал красивую иллюминацию. Сад всегда был полон публикой.

Потом сад «Эрмитаж» перешел, кажется, к госпоже Ханыковой и после разных неудачных антреприз после умершего Мореля попал в руки Лентовского, который и зашумел в нем во весь свой художнический размах. Он создал в нем превосходную оперетку, расширил садовую программу. Богатая Москва полюбила и сад, и талантливого антрепренера, и отводила там душу. Это было самое блестящее время «Эрмитажа». После Лентовского сад этот был участками распродан или сдан в аренду под постройку домов, и от «Эрмитажа» осталось одно лишь воспоминание.

Другой сад — «Эльдорадо» держал некто Педотти, кондитер с Тверской улицы. Сад этот был тоже хорош, но уступал «Эрмитажу». И тут был хороший оркестр, помнится мне — Гене, о котором я уже упоминал, и также пели цыгане. Сад «Эльдорадо» просуществовал всего несколько сезонов.

Сад Брауна начал было конкурировать с «Эрмитажем» благодаря хорошему месту, где он находился, и своему убранству — Браун был декоратором императорских театров, а главным образом благодаря участию Ореста Федоровича Горбунова, брата известного Ивана Федоровича, тоже рассказчика народных сцен. Тогда это было интересной новинкой, и в саду Брауна бывала масса народа. Талантливый рассказчик так увлекал публику, что она лезла к нему на эстраду и тесным кольцом окружала его.

Несколько позднее открылся и сад Сакса. Я уже говорил, что Сакс был прекрасным дирижером, и его оркестр привлекал в сад много публики.

Тогда только и оставались — сад Сакса да «Эрмитаж». У Сакса пели цыгане и показывали туманные картины. В то время ни о каких куплетах и шансонетках речи не было.

Кроме этих садов, в Москве были скачки и бега. Скачки выглядели как-то бедно; даже на маленьком валике, окружавшем «скачку», публики не бывало. Скачки бывали скучны, потому что на них не бывала публика. Бега были веселее, и охотников до них было много. Появлялись прекрасные рысаки, хотя они и не поражали теперешней быстротой.

По праздникам москвичи посещали Петровский парк, Сокольники, Марьину рощу и Останкино. В Сокольниках вся Москва бывала 1 мая, а в Марьиной роще в семик.

Простонародье веселилось на пасхе «под Новинским», а в другие летние праздники — у монастырей, в день их храмовых праздников…

Тогда о развлечении простого народа не заботились — не только о разумном, а даже ни о каком. Не было никаких обществ, преследовавших подобные цели, и народ удовлетворялся тем, что ему преподносили предприниматели, или пользовался своими собственными играми, существовавшими с незапамятных времен: бабками, орлянкой и хороводами. Обыкновенно же на гуляньях у монастырей на первом плане был «колокол», то есть парусиный шатер в виде колокола, где продавалось «зелено вино», которого и выпивалась уйма.

Потом шли балаганы с акробатами дешевого разбора, фокусники, Петрушка, райки,* карусели и чайные палатки. И эти гулянья происходили среди пыли, столбом стоявшей в воздухе, среди гама подгулявшего народа, и люди уходили оттуда ошалевшие от вина, толкотни, крика и вообще от всего этого сумбура.

В обыкновенные праздничные дни, когда не было гуляний, играли в бабки. Соберутся мастеровые и затеют игру. Кон бабок протянется поперек всей улицы — на окраинах это было возможно, — и идет бойкая игра, а кругом толпы зрителей. Эта забава играла тогда большую роль. Орлянка тоже была распространена повсеместно. Эта игра азартная, и редкая орлянка кончалась без драки.

Но более всего любили хороводы. Помню хорошо один из таких хороводов. Это было за заставой, недалеко от Калитниковского кладбища. Народу собралось много; один хоровод состоял, смело скажу, не менее как из двухсот человек, если не больше. Пестрые, яркие платья и сарафаны женщин, рубахи и поддевки парней представляли веселую картину. Кругом на пригорочках, кучках и кочках — масса народа. Все оживлены в ожидании предстоящего удовольствия. Долго, помню, сговаривались в хороводе, наконец сговорились. На середину в круг вышел молодой парень, фабричный с «Чесменской мызы». Красивый и ловкий на вид, он всем поклонился, потом обошел весь круг и стал на свое место.

Полоса ль, моя полосынька, —

зазвенел его раскатистый тенор.

Полоса ль, моя непаханая, —

подхватил хор и пошел кругом в одну сторону. На середине песни хоровод остановился и, немного постояв, пошел в другую сторону. Пение было стройное, голоса молодые, звонкие, да хотелось и щегольнуть — уж очень много слушателей было. Потом пели «Во лузях», «На горе-то калина», «Уж как пал туман» и, смотря по ходу песни, воспроизводилось и действие, — выходила девица к парню, кланялась ему и стлала ему «постелюшку», в виде платка, и т. д. Я пошел домой. И долго потом, уже при догорающей заре, я слушал в окно широкую русскую песню и думал об ее удивительной, захватывающей силе. Уже почти засыпая, я услышал донесшийся до меня голос запевалы:

Надоели ночи, надоскучили…

Д. А. Покровский. Кулачные бои*

ачиная от Разгуляя Покровка* и ее окрестности принимают постепенно характер фабричного района, составляя его передовые линии, так как центральные его пункты доселе остаются на прежнем своем исконном месте, то есть в Преображенском и Семеновском, с их Гучковскими, Носовскими, Балашовскими, Котовскими и многими другими фабричными громадами. Но и в качестве передовых линий Елохово и Покровское если уступают Преображенскому с Семеновским в отношении размера каждой отдельной фабрики, то чуть ли зато не превосходят их общим количеством фабричных заведений и числом рабочего люда, промышляющего специально