Египетский дом - Алла Дубровская

тоже куда–то съехала. Одно могу сказать, кем бы мама ни работала на той базе однодневного отдыха и с кем бы ни дружила в лицейском коридоре, кроме большущей кастрюли со щами, втиснутой между оконными рамами, ничего не могу припомнить.

В конце концов всегда наступало время, когда с меня снимали надоевший компресс, а фраза «Пойди погуляй, тебе нужен свежий воздух» означала не что иное, как долгожданное выздоровление. Дворовые мальчики с салазками под окнами у нас не бегали, да и никакого двора при Лицее не было, но были невероятной красоты парки, стоявшие зимой в заснеженном запустении. Неподалеку от входа в Александровский парк, со стороны Знаменской церкви, возвышался холм непонятного назначения с выводной трубой на вершине. После снегопадов кто–то раскатывал ледяную дорожку на его пологой стороне, и холм превращался в место утех детишек со всех коммунальных окрестностей. В выходные здесь собиралась толпа взрослых и детей, зато в первые дни после болезни, когда мама выставляла меня «подышать свежим воздухом», холм был в моем полном распоряжении. Я приходила сюда с санками. Таскать санки наверх каждый раз после спуска быстро надоедало. Довольно скоро предпочтение отдавалось подвернувшейся фанерке, которую можно было подсунуть под спину или живот. Думаю, это была странная картина: девятилетняя девочка в заснеженном парке, часами в одиночестве скатывающаяся по ледяной дорожке.

Я снова хочу в тот парк. Хочу пройти через сцепленные стрельчатые створки ворот к безлюдной аллее старых лип, увидеть лопуховую поляну на задворках Александровского дворца, по горбатому мостику пересечь покрытый ряской канал. Хочу забраться на ступенчатую гору с деревянной вышкой на вершине, отдышаться и вытряхнуть камешки, набившиеся в сандалии. Потом сбежать вниз к тихому пруду, вспугнуть сонных птиц, проследить в небе бесшумный полет серебристого самолетика, обогнуть красные зубчатые стены Арсенала и по еловой аллее пойти к развалинам Шапели. А дальше – тропками через запущенный Баболовский парк к тем воротам, за которые уже нельзя, потому что там «дорога не скажу куда».

– Я бы еще пожила хоть немножко…

– Ты плохо себя чувствуешь?

– Сердце не тянет, ноги не ходят, а пожить еще хочу.

Это я слышу последние два года. Мы с сестрой раз в неделю говорим по скайпу.

– Так еще поживешь… потихонечку…

Мне неловко. Мне кажется, об этом нельзя говорить. Ни ей, ни мне. Но больше нам говорить не о чем.

– Ты–то у нас молодая…

Это упрек. Или зависть. А может, и то и другое. Она умрет, а я еще поживу. Я совсем не молодая, но младше ее на семь лет. Тут надо бы сказать, что и я себя плохо чувствую, но это неправда. И я говорю:

– Да сколько молодых–то уже поумирало. Все от рака.

Это правда. Поумирало много: и там, и здесь. Начинаем вспоминать. Сестра немного отвлекается. Говорим еще о чем–то. Она никогда не спрашивает меня о том, как я живу.

Я никогда ей не рассказываю. Я слушаю ее. Она говорит, что ей больше не с кем поговорить, а выговориться хочется. И она выговаривается. Раньше у меня не хватало терпения слушать. Теперь, когда она заговорила о смерти, я слушаю. Мне тяжело.

Зачем–то говорю ей о том, что у меня было грустное одинокое детство. Она не понимает.

Право быть несчастной есть только у нее. Не доказывать же ей, что не только. Теперь вот она умерла.

Мы были сводные. Отец сестры затерялся где–то в Оренбурге, мой – загулял и запил, когда мне было лет восемь, и оба они настолько не оставили следа в нашей жизни, что и добавить к этому больше нечего. Сестра появилась в лицейской комнатке после развода мамы со вторым мужем. Наше воссоединение было радостным. В шкафу нашлось место для ее вещей, под телевизор подставили еще один пустой чемодан, а напротив моей железной кровати втиснули раскладушку. На низком подоконнике тут же появились фигурки из пластилина, кукле был сшит новый наряд, и возле маминого зеркала легла расческа с крупными зубьями для толстенной косы сестрицы, которую она заплетала немного сбоку и через плечо, по моде того времени. Первых ее приступов я не помню, но помню, как меня напугал приезд скорой помощи и тихое перешептывание мамы с врачом. Диагноз был страшный, прогноз ужасающий: редкий порок сердца, срочная операция, или девочка не доживет до шестнадцатилетия. Из Оренбурга приехал дед, у которого она жила до нашего воссоединения, и стал возить ее по врачам. Амосов за операцию не взялся, а вот в какой–то московской клинике врачи решили рискнуть, и мы снова разлучились. На этот раз года на два. Она вернулась с розовым, толщиной в два пальца швом от шеи до живота. Никаких рассказов. Несколько фотографий. Одну я помню очень хорошо: сестра, вдруг высокая и повзрослевшая, и трогательно прижавшийся к ней мальчик лет шести. Мальчик потом умер на операционном столе.

Годами накапливая обиды, я не думала о том, что быть старшим труднее. Вся любовь достается младшим. Сестре всегда казалось, что мама любила меня, а не ее, я же никогда этого не чувствовала. У нас оставалось все меньше общего, но в редкие встречи мы всегда вспоминали поездку в Оренбург к деду под Новый год, в пустом плацкартном вагоне, пересекающем страну с запада на восток. Сердобольная проводница привела к нам испуганную женщину из соседнего вагона, к которой там кто–то приставал.

На третью ночь поезд остановился в Оренбурге. Было морозно, утоптанный снег оглушительно скрипел под ногами. Нас никто не встречал. Пришлось идти пешком через ночной город. Мама забыла дать деду телеграмму, но зато зачем–то всучила нам раскладушку. Сестре четырнадцать лет, мне семь. Она впереди с чемоданом и раскладушкой, я плетусь сзади с какой–то котомкой. Пришли уже под утро. Вспоминая деда, выскочившего босиком и в кальсонах на крыльцо в ответ на наш отчаянный стук в окно, мы начинали дружно хохотать. И ничего, все обошлось без страшных сердечных приступов. Должно быть, у легкомысленных людей есть свой ангел. Не он ли явился мне в небе над мостом через Гудзон, чтобы напомнить о маме?

Наконец расселили и нас. Лицейское детство закончилось с переездом в большую и светлую комнату на бульваре Киквидзе. Еще одно загадочное имя после Васеньки или Васенко. Они остались в памяти скорее как свидетельства утраченной дружбы народов. Теперь у нас была настоящая кухня с газовой плитой и ванная с колонкой. Мама в приятном возбуждении обустраивала гнездо. Появилась новая мебель и круглая люстра–тарелка. Письменный стол встал возле