Египетский дом - Алла Дубровская

о том, как он торопился, чтобы успеть до возвращения жены с работы. Не знаю, где была в это время дочь. Мне вообще мало что известно о профессоре Воробьеве. Пытаюсь разгадать его тайну, всматриваясь в лицо человека в круглых очках на фотографии. Лицо непроницаемо. Много раз он спасал свою семью бегством. Сначала из Литвы, от «освободителей» в 1944–м, потом из лагеря для беженцев под Зальцбургом. Нортгемптон в штате Массачусетс с довольно убогой архитектурой и скучной провинциальной жизнью маленьких американских городков оказался последним его пристанищем. Депрессия, как известно, определяется не географией, а химическим составом клеток головного мозга. Возможно, он был подвержен приступам этой болезни и раньше. У меня нет сомнений в том, что он думал о жене и дочери и на этот раз. Но, видимо, желание умереть оказалось непреодолимым. Трагедия получила развитие. Правда, у Томаса об этом нет ни слова. Он мог и не знать ужасающих подробностей. Не буду в них вдаваться и я. Скажу только, что помешавшаяся от горя вдова решила, что она и дочь должны последовать за тем, кто их оставил…

На фотографиях Маши той поры нет и следа душевного надлома. Она всегда была человеком удивительной цельности. Так случилось, что мне досталась переписка этих женщин уже после того, как никого из них не осталось в живых. Прошло довольно много времени, прежде чем я решилась вытащить из толстой пачки пожелтевших писем первое попавшееся. По его содержанию можно было догадаться, что Ариадна Воробьева долго лечилась от психического расстройства. Видимо, она настаивала на постоянном присутствии дочери. Маша мягко, но решительно отказывалась. Почему–то мне подумалось, что позднее она винила себя за этот отказ. Какой прощальной болью повеяло на меня ее последнее желание быть похороненной под одним камнем с родителями. «Мама всегда хотела, чтобы мы были вместе».

– Нонсенс! – Джэйми сердито звякнула чайной ложкой.

Ей слегка за восемьдесят. Седой чубчик короткой мальчишеской стрижки. Мы пьем чай на кухне ее дома в Платтсбурге. За окном благоухающий сад, предмет неустанной заботы состарившейся леди. Я виновато рассматриваю ее большие узловатые руки, привыкшие к физической работе.

Скорее всего, она права. Как я могу судить об отношениях людей всего по одному случайно прочитанному письму?

– Маша всегда заботилась о своей маме, была ее поддержкой во всех смыслах этого слова.

Конечно, Джэйми лучше знать, как там было на самом деле. Поэтому я и приехала к ней сюда, в Upstate21. Они дружили со школы. Это сколько же лет? Пятьдесят, не меньше.

– Знакомство с Машей изменило всю мою жизнь, – говорит она.

На какое–то мгновение мне показалось, что на глаза Джэйми навернулись слезы. Что значит эта фраза? Посматривая в окно, я жду продолжения. Продолжение не следует. Джэйми считает, что она уже и так сказала достаточно.

Тогда начинаю говорить я. Я говорю об удивительной способности Маши вызывать доверие у людей без каких–либо усилий с ее стороны, просто оставаясь такой, какая она есть. Так было со мной, так было с Джэйми, так было со многими другими, которых я знала или про которых только слышала. Ее любили.

Джэйми мгновенно откликается:

– Да, она была уникальным человеком.

Вдвоем мы пытаемся найти определение этой уникальности. Может быть, все дело в том, что она умела внимательно слушать людей. Слушать, чтобы понять. Редкое качество по нашим временам.

– Еще, – говорю я, – мне кажется, она думала о людях лучше, чем они есть на самом на деле.

Джэйми отвечает долгим взглядом, словно ей хочется что–то добавить к моим словам, но молчит.

Тогда я начинаю вспоминать какие–то дорогие мне истории. За десять лет знакомства их накопилась немало. Что–то трогательное, что–то смешное. У Джэйми их еще больше. Мы смеемся. Нам хорошо на этой кухне, залитой июльскими лучами солнца. Наша память воскрешает человека, умершего много лет назад.

– Не понимаю, – говорю я, – как ей удавалось так быстро находить общий язык даже с детьми. Она и с ними прекрасно ладила, и это притом, что у нее не было своих.

И тут мы вспомнили Сережу.

Все началось с фотографии худенького мальчугана лет шести, с оттопыренными ушами и большими голубыми глазами, доверчиво смотрящими на окружающий мир. Выставлять фотографии в квартире на Мортон–стрит было не принято. По крайней мере, раньше я их там не видела.

– Его зовут Сережа, – охотно пояснила Маша, заметив мой интерес. – Он всегда играл сам по себе, в стороне от других детей. Ну–у–у, я, конечно, постаралась его немного разговорить, узнать, почему он играет один. И знаете, что он мне сказал? – Короткое молчание. Взгляд на меня. – Он сказал, что у него никого нет. – Легкий вздох. – У меня ведь тоже никого нет…

Стало понятно, что летние поездки со студентами Вассара в подмосковный детский дом были не случайными. И дело было не только в помощи американским семейным парам по усыновлению русских детишек, брошенных родителями. Скорее всего, Маша и сама искала там родственную душу, но, когда такая душа нашлась, было уже поздно: вернулась болезнь, от которой ни один врач не обещал излечения.

Довольно быстро все бывавшие на Мортон–стрит узнали о русском мальчике из детдома. Через какое–то время нашлись люди, надумавшие его усыновить.

– Паренек подрастет и пристрелит своих приемных родителей, – мрачно пошутил поэт, разглядывая фотографию Сережи.

Присутствующие шутку не оценили.

Несмотря на большую разницу в возрасте, почти двадцать пять лет, Аня и Чарльз22 очень подходили друг другу. Красивые, энергичные, амбициозные. Они напоминали дружную, хорошо слаженную команду по совместному преодолению трудностей, вставших на их жизненном пути.

Особенно мне нравился Чарльз: высокий человек с открытой обаятельной улыбкой. Он очаровал нас с Машей с первой же встречи. В нем чувствовались надежность и уверенность вдобавок к умению беззлобно подтрунивать над человеческими слабостями. Общаться с ним было легко даже мне, не знающей по–английски и двух слов.

Аня, худенькая блондинка с остреньким носиком, была из довольно бедной семьи польских эмигрантов. Учась в Вассаре, она увлеклась русской культурой и подружилась с Машей. Меня подкупила ее любовь к Анне Ахматовой, стихи которой она знала наизусть, правда, в переводах. Русский язык остался для нее недоступным. Прекрасная память, да и другие способности помогли ей поступить в адвокатскую школу, где она встретила Чарльза. Вскоре они поженились. Маленькая Ленни появилась через пару лет.

Идея усыновления принадлежала Ане, и, конечно же, ее намерения были самыми добрыми. Чарльз не возражал. «Я люблю, когда в доме много детей, – заверил он Машу. – Мне этого не хватает».