Египетский дом - Алла Дубровская

– Да–да… Поставьте эти розы возле постели.

Вот он с усилием тянет инвалидное кресло с ее исхудавшим и измученным непосильной болезнью телом вверх по той самой лестнице с легким изгибом, которая кажется теперь нескончаемой. Как странно, что я не вижу ни улыбки, ни следа благодарности на ее лице. Вместо этого фраза, непонятная мне в то время:

– Он думает, что ничего не изменилось…

Но что–то все–таки произошло. Что–то непоправимое для нее и так и не понятое им.

Они познакомились в Гарвардской богословской школе, согласитесь, не самом тривиальном месте встречи двух молодых людей. Должность секретаря отца Георгия Флоровского32 – первая строчка в резюме Маши, только что окончившей колледж. Это не просто работа, это и общение с такой мощной духовной личностью, как father George. Они останутся близкими друзьями до самой его смерти. Я не знаю, была ли Маша религиозным человеком. Ничто в наших разговорах не наводило меня на эту мысль. Доброта и отзывчивость были частью ее органичной и цельной натуры, под обаяние которой, конечно же, попал и Эндрю.

Через двадцать лет после их встречи он напишет книгу «Жизнеописание отца Георгия Флоровского» с посвящением Маше на первой странице. Мне неизвестны причины интереса Блэйна ко всему русскому, в особенности к истории православия, ставшей его специальностью. А что если, помимо всего прочего, объяснение этому простое: любовь к Маше? Почему бы и нет? Именно тогда началась их собственная история, длившаяся уже до ее смерти. Это ведь она учила его своему русскому, слегка подмороженному языку, через нее он познакомился с русскими диссидентами, начал работать в Amnesty International, бывал в Советском Cоюзе. А он познакомил ее с Эдом Клайном33, еще одним американцем, интересующимся «всем русским». Таких людей было много вокруг Маши. Вместе приехали они в Коннектикут на встречу с бежавшими из СССР писателем Аркадием Белинковым34 и его женой, знакомство с которыми тоже переросло в дружбу, правда, продлившуюся всего два года. Аркадий умер от сердечного приступа в одной из американских клиник. В книге «Распря с веком»35 его вдова посвятила много теплых слов Маше, упомянув сходство их ситуации с ситуацией, в которой позднее оказался известный поэт. Рядом с ним тоже была Маша: сестра, подруга, ангел–хранитель.

Каким–то образом профессор русской истории Нью–Йоркского университета Эндрю Блэйн стал по совместительству владельцем того самого, теперь такого знаменитого дома на Мортон–стрит, где переплелись судьбы героев моих воспоминаний. Отношения их не были простыми. Сначала произошла измена Энди, женившегося на Лыже (так жестоко прозвал поэт даму его сердца), а потом размолвка и с самим поэтом. Об их ссоре писали многие. Причины были вполне меркантильные. Интересы домовладельца перевесили все другие. Поэт поспешно съехал в Бруклин, а Маша никогда не простила профессора, но осталась жить в квартире, окна которой Эндрю Блэйн зачем–то показывает время от времени заезжим журналистам.

Работа со студентами занимала почти все ее время. Она постоянно то готовилась к урокам, то проверяла какие–то бесконечные задания. Я не помню ее читающей что–либо не относящееся к «практическому изучению русского языка», хотя в доме было полно книг. В те годы эмигрантская литература у нас еще не издавалась, многие авторы оставались неизвестными, и я набросилась на томики в белых обложках36. Кого тут только не было: Алданов, Зайцев, Шмелев вперемешку с ардисовскими Сашей Соколовым и Набоковым. Отдельно стояли книги на английском, которые меня, по вполне понятным причинам, тогда не интересовали. И все же я вытянула одну, первую попавшуюся, – Elizabeth Bishop, «Poems: North and South»37 с написанным наискосок автографом. Тогда я не имела ни малейшего понятия ни об их знакомстве, ни о том, сколько было общего в судьбах этих женщин.

– А вы знаете такого поэта Рильке? – не помню, по какому поводу слегка высокомерно спросила я Машу и тут же об этом пожалела, потому что получила в ответ спокойную и размеренную декламацию довольно большого стихотворения Рильке на немецком.

– Это что? – уже совершенно посрамленно спросила я.

– Из «Дуинских элегий», мой любимый кусок.

– Сколько же языков вы знаете?

– Ну–у–у, – стала считать Маша, – английский, русский, литовский, польский, немецкий, испанский, немного французский, учу итальянский.

Уместно ли здесь упоминать мою малоуспешную по тем временам борьбу с английским языком?

О знакомстве с Оденом38 Маша рассказала мне сама. Это было приятное для нее воспоминание, обращенное к юности, к тому счастливому времени, когда еще ничто не предвещало беды, навалившейся на нее позднее. Оден, в то время уже всемирно известный поэт, преподавал в том же колледже Смита, что и отец Маши. По счастливой случайности они жили в одном доме. В те годы ему было что–то около пятидесяти, но Маша описывала его как старика с отдышкой и опухшими ногами, обутыми в домашние шлепанцы. По ее словам, девушки Одена не интересовали в принципе (странное замечание, если учесть, что он преподавал в женском колледже), а ей просто ужасно хотелось привлечь к себе его внимание и познакомиться. Каждодневное подкарауливание на крыльце не принесло исполнения заветного желания: за равнодушным приветствием следовали лишь удаляющиеся шаркающие шаги.

– Что делать? – в этом месте рассказа лицо Маши озарила лукавая улыбка. – Решение пришло само собой. Однажды, сидя на том же крыльце, я прихватила на колени нашего кота Барсика и стала ждать появления Одена.

– А что, кот был какой–то особой красоты? – поддалась ее улыбке я.

– Ничуть. Обыкновенный серый Барсик, но именно на него Оден и обратил внимание. Так мы познакомились и подружились. Потом он пришел ко мне на день рождения с бутылкой шампанского. Первое шампанское в моей жизни…

Отчитав семестр, Оден покинул скучный Нортгемптон и, скорее всего, забыл девочку, поджидавшую его на крыльце с котом Барсиком на коленях. Но Маша помнила эту встречу еще и потому, что имя Одена навсегда связалось в ее памяти с другим поэтом. Пришло время его назвать. Иосиф Бродский.

Я так и не знаю, когда и как они познакомились. Это могло произойти еще в Союзе, где Маша бывала время от времени. Почему бы и нет? Ведь познакомился же Бродский в Питере со своей будущей соседкой по Мортон Марго Пикен. А может быть, встреча произошла уже в Америке, но сначала она прочла его первую книгу стихов, выпущенную Эдом Клайном в издательстве имени Чехова, или ей попалось на глаза восторженное предисловие, написанное все