Египетский дом - Алла Дубровская

холодных водах непонимания наш светский диалог. Вовремя почувствовав опасность, моя собеседница переводит разговор на другие темы. Через пару часов мы расстаемся довольно дружески, зная, что никогда больше не встретимся, но фраза, оброненная Анжелой, не дает мне покоя. В ней какая–то тревожащая меня неточность. Зачем–то снова бреду на Мортон–стрит, благо это недалеко. Постояв у светофора, на почти безлюдной улице, прослеживаю смену всех его цветов. Кто этот витязь–карьерист? Святослав–Святополк?.. Впереди – река. То ли Гудзон–Нева, то ли Стикс52. Что он имел в виду? Мне не разгадать. За темными окнами заветного дома жизни незнакомых людей. Конечно, для Маши переезд семьи Бродского был большим ударом.

Память с легкостью перемещает меня в Бруклин–Хайтс.

Январский вечер. Открывает сам хозяин. Кроме нас с Машей в гостях Виктория Швейцер53 с взрослой дочкой. Нюшке54 нездоровится. Наверное, режутся зубы. Дитя в подвязанном как–то по–русски платочке хнычет. Разговор кружит вокруг предстоящего отъезда в Саут–Хедли, преимуществ японской кухни перед китайской и каких–то литературных сплетен. Вдруг замечаю, что Маша уже давно не принимает в нем участия. Сидя немного в стороне с Нюшкой на коленях, она потихоньку читает ей какую–то книжку. «Вот так всегда, – смеюсь я, – заговаривает ребенку зубы». Притихшую девочку уносят спать. Разговор продолжается. Как там было? Там все было заполнено покоем и любовью. Прогноз врачей не скрывали, все прекрасно знали, что остановка сердца может произойти в любой момент, и все выглядело так, как будто этому никто не придавал значения. Почему–то вспомнилась дочь Виктории Швейцер, выпрашивающая автограф к только что вышедшей книге «On Grief and Reason»55.

– Но у меня осталась только одна, я тебе потом подпишу и пришлю.

Девушка настаивает. То ли предчувствует, то ли знает, что «потом» уже не будет. Бродский сдается и подписывает книгу.

Время пролетает.

И уже где–то перед самым уходом вижу Машу и Иосифа, сидящих рядом. Небольшое пространство, разделяющее их, наполнено чутким и нежным вниманием. Я не знаю, о чем они говорят, но во взаимной склоненности их голов нет какой–либо недосказанности или отчаяния. Скорее всего, это их последний разговор.

Маша переживет Бродского на пять лет, но в своих воспоминаниях я оставлю ее в том доме на Пиеррепонт–стрит, что в Бруклин–Хайтс, в тот январский вечер 1996 года.

Да, еще:

В попавшей ко мне недавно записочке рукой Маши написано: «…любимый Иосифом стих А. Э. Хаусмана. Он вспомнил его одной звездной ночью в октябре прошлого года в Венеции…»

Stars, I have seen them fall,

But when they drop and die

No star is lost at all

From all the star–sown sky.

The toil of all that be

Helps not the primal fault;

It rains into the sea,

And still the sea is salt.

Видел я звездопад,

просверкнула звезда – и нет,

но в копилке над

головой та же россыпь монет.

Не избыть вины

первородную боль;

дождь не глушит морской волны

едко–горькую соль56.

Так вот, мне хочется, чтобы эти строки о бессмертии звездного неба он прочел ей там же, в моих воспоминаниях об их последней встрече.

Не такой гений

Умершие являются неожиданно, когда и где им угодно.

В тот ветреный февральский день энергичная пожилая дама, с виду типичная представительница верхнего Ист–Сайда, стремительными шажками подлетела к остановке автобуса на углу 82–й улицы и Пятой авеню. Кутаясь в шарф, я в изумлении рассматривала черты, проступавшие сквозь небрежную элегантность незнакомки: непокрытые седые волосы, разделенные на прямой пробор, круглые очки в черепаховой оправе, мягкий овал стареющего лица, дорогие туфли на босу ногу под коротковатыми брючками. «Ну да, она любила ходить вот так, на босу ногу», – подумалось мне вслед видению, проскользнувшему в двери автобуса.

Лет за тридцать до встречи на ветреном перекрестке, комкая в кулачке носовой платок и переводя дыхание, Ирина Алексеевна рассказывала мне о событиях той августовской ночи. «Знаете, он успел сказать, что всегда жил так, как хотел, – и, не глядя на меня, горестно притихшую в углу, добавила: – Жаль, что я не верю в бога. Насколько было бы легче…»

А потом, после этого нечаянного откровения, с какой–то неожиданной и совсем не скорбной интонацией сказала: «А ведь я позвонила той же ночью. Да, тому самому…»

Вспоминая ее монолог, я вижу темный коммунальный коридор, освещенный полосой желтого света из раскрытой настежь двери их комнаты. В конце лета рано темнеет, и над столом, прижатым к стене, наверняка горела яркая лампочка в светильнике с нелепым названием «бра».

Легко и стремительно она подходит к допотопному телефону, висящему между соседских вешалок. Исчерканные каракулями и цифрами засаленные обои. Семь вращений диска, отзывающихся тревожным эхом в уснувшем доме. Длинные гудки, наконец чей–то ответ спросонья. «Эдуард Давидович, – ее голос медленно и отчетливо произносит следующую фразу, – произошло именно то, чего вы так хотели: Владислав Николаевич умер».

Что там было в ответ: возмущенное гудение или недоуменный лепет? Этого уже никто не слышал.

Есть какой–то потаенный смысл в том, что женщины живут дольше мужчин. Вдова должна прибрать, освободить дом от мусора жизни. В последний раз я видела ее в пустой комнате. На диване, заваленном газетами, она расчистила место для меня и бочком присела рядом. Стала еще меньше, но в голосе уже не было горьких нот, только сосредоточенность человека, делающего свое дело: библиотека мужа сохранена, перевезена в дом сына. Туда же поедет сама. Доживать. Запоминаю свет из двух голых окон, стену напротив. Обычный двор на Петроградской. Тепло, но не оттуда, а от нее. Такой ее и помню. Светлой. Теплой. О чем же говорить? Конечно, о диссертации. А что, если издать на Западе? Она оживает: есть хорошие новости. В ГДР готовят к изданию статьи доцента Андреева. Про себя добавляю: не успевшего стать профессором. Лукаво смотрит на меня сбоку – так смотрят птички: «Представляете, каким ударом это будет для Эдуарда Давидовича?»

И я представляю, но не его, а длинный коридор университета с паркетными полами елочкой и высокими застекленными шкафами вдоль стен. Кафедра истории Древней Греции и Рима. Дверь, обитая черным дерматином. Золотые буквы на табличке. Я стою перед этой дверью. Что дальше? Вера Засулич из меня никакая, да и намерения мои просты –