Египетский дом - Алла Дубровская

И этого человека я увидела, но не в университете, а на небольшой трибунке в зальчике графини Юсуповой, а вернее, в Центральном лектории на Литейном, где оказалась среди нескольких старушек, пришедших послушать лекцию о Геродоте. В профессоре не было ничего злодейского: серый костюм, галстук, подтянутая моложавость, поблескивание очков в модной по тем временам оправе, сознание собственной значительности. Сочетание самодовольства с заурядностью породило скучноватую лекцию, слегка присыпанную цитатами из основоположников марксизма–ленинизма. «Не поцеловала его муза», – вспомнились давно сказанные Андреевым слова, впрочем, не о лекторе, а об Аристотеле. Представить Эдуарда Давидовича желающим кому–либо смерти мне было трудно, и я усердно отгоняла мысль о сестрах зависти и злобе с их одинаковыми приметами. Наверное, какие–то идеи диссертации Андреева подрывали его профессорское реноме настолько, что он решил не допустить ее защиты любой ценой. Некоторые подробности этого решения мне стали известны через много лет. И если диссертация Андреева была покушением на профессорскую репутацию Фролова, то ночной звонок Ирины Алексеевны был скорее покушением на его всепобеждающее самодовольство, покушением, изначально обреченным на провал. И все же в самом этом действии была отчаянная решимость отважного воробушка.

Они оба были способны на отчаянную решимость.

«Это мы в Благовещенске… Какой же это год? Кажется, сразу после рождения Юрки…»

Маленькая желтая фотография из семейного альбома. Молодая пара. У нее почему–то лопатка на плече. Дань любви скорее к археологии, чем к огородничеству. В Благовещенске была его первая работа в тамошнем пединституте.

Это я узнала уже из некролога. Из ее воспоминаний узнаю другое: там же, в богом забытом Благовещенске, он написал письмо Сталину. Да, прямо так: «Москва, Кремль, тов. Сталину от Андреева В. Н.». Исписал целую школьную тетрадку мыслями об искажении марксистских идей на практике. По пунктам. Представляю строчки его ровного, отчетливого почерка. Легкий нажим вставочки.

– А вы?

– Что я? Я – на колени. Юрке еще года не было. Он – ни в какую. Так решил. Что мне оставалось делать? Приготовила вещи в мешочке. У нас у всех были заготовлены такие мешочки. Вешали на гвоздике перед дверью в комнату. Если мешочек на месте – все в порядке. Наш провисел долго. Я его потом сняла.

Если сыну не было года, значит, где–то начало пятьдесят третьего. Благая весть скоро дойдет и до Благовещенска. Ирина Алексеевна думает иначе.

– Скорее всего, кто–то нас на почте пожалел, там ведь все друг друга знали, и письмо не отправил.

Наверное, годы оттепели были лучшими в его жизни. Возвращение в Ленинград. Мне представляется черный локомотив, несущийся через всю страну с востока на запад, с берегов Амура к берегам Невы. Мелькание пейзажа за окном. Леса, леса, полустанки. Товарняки на перегонах, нагруженные бревнами. Что, если в одном вагоне или даже в одном с ними купе ехали люди из «мест отдаленных»? Разговоры в коридоре, снующие пассажиры, курение в тамбуре. Впрочем, разговоров могло и не быть. Но было ощущение обновления, ожидание непременных перемен к лучшему. Писал ли он об этих встречах в дневниках? Записывание, фиксирование мыслей, событий стало его привычкой еще со студенческих лет. Потом комната, перегороженная стеллажами, в коммуналке на Петроградской. Письменный стол, втиснутый в крошечный отсек у окна. Ящички картотеки – дань его любви к систематизации. Что дальше? Преподавание в пединституте, защита кандидатской. Бедные крестьяне, потерявшие земельные участки в античной Аттике, смешались с бедными венграми, потерпевшими поражение в восстании 1956–го. За ними последовали бедные чехи. Так что с надеждами на перемены? Их больше нет. Призыв пророка «жить не по лжи» в своем отечестве не услышан. Добавим, слава богу. Странное это было время: время двух правд. Одна – дома у приемника с «голосами», другая – во всем оставшемся пространстве. Любовь к древнегреческой истории давала возможность маневрирования «по краю». Боги. Гробницы. Ученые. Это все же не постановления партийных съездов, на которые ссылались не читая. Дальше – билет члена КПСС. Была какая–то неизбежность в принадлежности к этой партии в случае «работы на гуманитарном фронте». Тогда это казалось настолько естественным, что мне и в голову не приходило задать вопрос «зачем?». Задаю этот вопрос сейчас, но только себе. Карьера? Возможно. Но как быть с фразой «Я жил, как хотел»? Так может сказать только цельный человек. Значит, компромисса не было. Вспоминаю наши разговоры: самая распространенная ошибка историков – трансформация знания и современных взглядов на изучаемую эпоху. Пытаюсь не трансформировать, просто читаю одну из его работ, написанную во времена единственно допустимого конфликта – между производительными силами и производственными отношениями. «Некоторый социальный застой присущ капитализму». Ну да. Оценка капитализма без присущего ему застоя не обходилась. Спасительное – «некоторый». Помню, он говорил о том, что внимательно изучал Маркса. Скорее всего, коммунистическая идея казалась ему верной. До информационного шквала перестройки и катаклизмов 1990–х годов он не дожил.

Его облик не вязался со строителем коммунизма. Большая седовласая голова и хрупкое легкое тело. Стремительная походка, тоже легкая. Никаких пиджаков и галстуков. Рубашки в клеточку и вечная черная куртка на молнии. Полное отсутствие степенности и сознания собственной значительности. Состарившийся юноша с внимательным взглядом из–под очков. Между лекциями всегда у окна на лестнице с сигаретой, наблюдая за бесконечным потоком студентов.

– Знаете, я давно заметил: сначала здороваются все. После экзамена по Востоку некоторые уже не замечают, а ко второму курсу большинство проходит мимо.

Я из тех, кто никогда не проходит мимо. Для таких открывается портфель и вынимаются сказочные альбомы с репродукциями. Сухонькая рука перелистывает страницы:

– А вот этот художник вам нравится?

Откуда вы, прекрасные Магритты, Ренуары и Дали? Из книжных магазинов. Добыча ежедневных налетов на отделы по искусству. На книги и альбомы уходила большая часть кандидатской зарплаты. Еще редкие выставки из музеев, в которых ему так и не довелось побывать.

– А вот этого художника очень любит Ирина Алексеевна. Миро. Смотрите, какой смешной.

Слежу за рукой, обводящей репродукцию с раскиданными в беспорядке непонятными существами, покрытыми хвостиками и рожками. Они еще и одноглазы.

– Ну почему же? Смотрите, у этой рожицы два глаза.

Опять смотрю. Да, вижу два глаза, весело уставившиеся на мир. Как заразительна жизнерадостность этих точечек и фонтанчиков. А теперь другая картина: на голубом небе красная линия сверху вниз и несколько черных пятнышек гуськом. Больше ничего.

– Красная черта как восклицательный знак, да? А черные пятнышки следом? С виду они совсем