Египетский дом - Алла Дубровская

Мне–то больше нравится девочка на шаре и автопортрет Дюрера. Но как часто случается, мы начинаем любить то, что любят дорогие нам люди. Теперь всегда подолгу стою у картин Миро.

«Время, ушедшее как вздох» – название чужих воспоминаний. Попробую добавить немного радости к легкой грусти этой фразы:

– Тогда мне нужен холодный яркий день. Пусть это будет осень. Подсветка солнца на фасадах. Пустые скверы.

Потом – проспект. Пусть оживет картина Писсарро. Войдем в спешащую толпу. Замрем на переходе. Позвякивая, пусть пройдет трамвай. Потом троллейбусы, ползущие рывками. У одного на повороте сорвется штанга с проводов. Что ж, переждем, пока водитель не спеша натянет рукавицы из брезента и за веревку приведет беспомощно торчащий рог обратно. Контакт сверкнет и заискрится.

Тогда продолжим… Дальше – першпектива. Когда толпа редеет, виден золотистый шпиль с корабликом на ярко–голубом высоком небе. И отсвет солнца только там. Теперь закроем Писсарро. И сразу станет мрачновато: доходные дома, доходные дома. Здесь где–то жил Рогожин.

Тогда скорее – в сторону Садовой. Разгоним стайку сизарей и перейдем Фонтанку. Дальше – дальше. По направлению к Мойке, но не доходя. Вот здесь.

Подворотня дома по улице Дзержинского (в девичестве Гороховой) приводила на задворки Педагогического института имени Герцена, где размещался наш двадцатый корпус. Двор как двор. Проходной и асфальтированный, в котором ничто не радовало глаз, разве что удивляло присутствие пары погрузчиков и экскаватора на площадке под окнами истфака, прозванной каким–то остряком павильоном современной техники.

Помню низкий первый этаж, входную дверь на тугой пружине. Справа – растянувшаяся кошка, греющая живот на теплой батарее, налево – через коридор – гардеробная с невзрачными тетками, выдающими номерки в обмен на пальто. Наденьте на женщину мохеровый колпак и синий сатиновый халат, и вы никогда не запомните ее лица. Зато запомнились истертые ступени мраморной лестницы, доставшейся двадцатому корпусу в наследство от Императорского училища глухонемых. На втором этаже факультет филологов, а точнее – учителей русского языка и литературы, которому мы были обязаны курсом античной литературы и любимым профессором Суздальским, громогласно воспевшим гнев Ахилла в нашей притихшей аудитории. Там же, на втором этаже, где–то рядом с черной лестницей, облюбованной прогульщиками, примостилась кафедра народов Севера. Место для меня загадочное, как покрытая снегами тундра.

Третий этаж начинался с окна на лестнице, возле которого я и запомнила Владислава Николаевича. Кто–то прозвал его Кузнечиком. Прозвище пристало на долгие годы, вернее, навсегда. Оно скорее трогательное, чем обидное. Почему Кузнечик? За хрупкость телосложения и быструю, летящую походку? Он не был оратором. Не умел держать внимание аудитории, говорил еле слышно, будто сам себе. Его мало кто слушал, а записывали только самые примерные студентки, которые записывали все и за всеми. Я была не из таких. Учебник по истории Древнего Востока наводил на меня тоску. Рамзесы мешались с Ментухотепами, царю Хаммурапи с его законами я предпочитала несчастного Гильгамеша, потерявшего верного Энкиду, а где жили хетты, не знаю до сих пор. Семинары проходили оживленнее. В более интимной обстановке Владислав Николаевич преображался. Из портфеля вынимались картинки, которые я помню до сих пор. Тут было все: от наскальных росписей до барельефов ворот богини Иштар. А дальше шли рассказы о гениальном дилетанте Шлимане и раскопках Трои, о Шампольоне и расшифровке иероглифов, о проклятии Тутанхамона и гробницах фараонов. Перед нами стоял, а иногда сидел на краешке стола настоящий фанат археологии, влюбленный до самозабвения во все эти папирусы, глиняные таблички и розеттские камни. Он буквально страдал, если кто–нибудь не знал, что изображено на картинке. Невежд презирал откровенно. Те заискивали на экзамене и не здоровались после, получив свое «удовлетворительно». Я писала у Андреева курсовую работу по Платону. «Читайте источник и выписывайте на карточки мысли Платона о государстве. Так будет легче обобщать и систематизировать», – наставлял он меня. Я читала, выписывала и обобщала. Черты идеального государства не накладывались на окружающее. Не то чтобы пришлось задуматься над советами постороннего или количеством шагов вперед–назад, но в картине мира что–то стало меняться. Лекции–лозунги стали вызывать интуитивное неприятие, семинары были скучны. Экзамен по истории КПСС я чуть не завалила, перепутав что–то то ли в тактике большевиков, то ли в съездах РСДРП. Нерадивым троечникам платили неполную стипендию. Стоя в коридоре, я с тоскливой завистью наблюдала за однокурсниками, сдавшими экзамен на отлично. В основном это были молодые люди, отслужившие в армии, многие уже с партийными билетами. Теперь их готовили в передовые бойцы идейного фронта. Кого–то из них направят работать с трудными подростками в милицию, кто–то будет делать карьеру в райкомах и исполкомах, кто–то дойдет до директоров школ. Иногда я думаю о том, что с ними стало лет через двадцать после окончания института. Как пережили они крушение того, что казалось таким незыблемым на семинарах? Что стало с нашим деканом, представительным мужчиной с длительным партийным стажем и уверенными интонациями, со всеми теми людьми, которые так хорошо знали цитаты из основоположников? А профессор Генрих Маркович Дейч? Дожил ли он до времени, когда рухнул его идеальный герой? А что если, собирая по архивам крохи доступных сведений об Ульянове–Ленине, он уже знал то, что нам тогда знать было не положено? Сейчас я понимаю, насколько аккуратно процеживалась любая мысль через ситечко цензуры. Помню, как, показывая репродукции какого–то художника в журнале «Америка», Владислав Николаевич вдруг сказал: «А вот интересная статистика по самоубийствам в Европе. Венгрия на первом месте. Ну, это понятно». Мне понятно не было. На первом курсе я знала только постановление партии и правительства в связи с событиями 1956 года в Венгрии.

К счастью, у нас были замечательные преподаватели по истории Греции и Рима, средневековью, новому и новейшему времени. Где–то за полгода до окончания института, сдавая зачет по монографии А. А. Галкина «Социология неофашизма», я заговорила о поразительных сходствах в устройствах тоталитарных режимов и о своей растерянности перед предстоящей работой в школе. Как преподавать историю, если учебник лжет? Пожалуй, впервые Елена Александровна Андриевская пристально и оценивающе посмотрела на меня. Видимо, мое смятение показалось ей искренним. Вспоминая ее ответ, я понимаю, что она предложила мне путь внутренней эмиграции и интеллектуального сопротивления. Я благодарна ей по сей день.

Владислав Николаевич Андреев не был ни диссидентом, ни конформистом. Он был ученым–интеллектуалом. Он был моим Учителем. Он научил меня этому самому интеллектуальному сопротивлению. Интеллектуальное сопротивление подразумевает совершение поступков. Пока мы сдавали последние госэкзамены, этажом ниже, на литфаке, при тайном единогласном голосовании