Египетский дом - Алла Дубровская

популярность Бродского. Одни его обожали, другие предъявляли какие–то бесконечные претензии, третьи говорили о том, что он мешает им жить. Особенно трудно приходилось непризнанным гениям. Эти метались между подобострастным хныканьем и злобной клеветой. Все это казалось мне каким–то болезненным, лишним, не имеющим никакого отношения ни к его жизни, ни к его творчеству. «Да что они хотят от старого больного еврея?» – не выдержала я однажды после очередного рассказа Маши о чьих–то попытках прорваться к Бродскому, используя знакомство с ней.

– Ну–у–у, не такой уж он и старый, – улыбнулась она.

Конечно, это была случайно вырвавшаяся реплика, но в его голосе и интонации мне всегда слышалось что–то трагичное. Да и Маша говорила мне о его одиночестве, а вернее, об отсутствии равного собеседника. Разве что Спендер42. В то время я не имела ни малейшего понятия о том, кто это такой, но понимала, что речь идет о творческом эквиваленте. Мне и сейчас, через много лет после смерти, Бродский представляется фигурой трагичной при всей, казалось бы, его реализованности и благополучии. И если в конечном счете человек – это то, что мы о нем помним43, то в моей памяти оживает освещенная мягким сентябрьским солнцем квартира Маши на Мортон, гости за столом у окна: студентка из Вассара, приятельница–итальянка, чета Бродских. Общий разговор постепенно утихает. Убирая посуду, студентка снует между кухней и столом. Наступившую паузу заполняет щебетание итальянок, к которым присоединяется Маша. В русском углу разговор заходит о смерти. Кажется, он начинается со слов Бродского о любимой им Венеции, где он хотел бы умереть. Успеваю заметить про себя, что он говорит не о том, что хотел бы там жить. Зачем–то вставляю вопрос о Васильевском острове44. «Это я тогда так написал». В смысле: «просто так». Как бы в подтверждение – чуть заметное движение плечом. Дальше легкий провал памяти, затем мой вопрос: «Разве вы не просыпались ночью от неожиданно настигшего понимания того, что умрете? Ну, тот самый арзамасский ужас, помните?»

– Просыпался, но через какое–то время гасил лампу и снова засыпал.

Лампа осталась гореть в ночь на 28 января 1996 года.

В записке на столе в гостиной квартиры в Покипси, которую я делила вместе с Машей, было написано: «Я уехала в Нью–Йорк. Иосиф умер этой ночью».

Промыкавшись целый день от какой–то нахлынувшей пустоты, дождалась ее звонка:

– Решили похоронить в Венеции, – голос спокойный и скорбный. – Он не оставил ни пожеланий, ни распоряжений. Так будет правильно. Здесь сейчас много хлопот…

– Когда кончится этот кошмар? – я подразумеваю похороны.

– Думаю, уже никогда, – Маша имеет ввиду совсем другое.

В похоронном доме на Бликкер–стрит тело, помещенное в полированный пенал, не имело никакого отношения к человеку, которого я видела живым неделю назад. Помню окаменевшее, мраморное лицо Марии. Евтушенко в углу, дающего интервью человеку с камерой, причитающее бормотание Вайля, только что прилетевшего из Праги: «Вот по каким поводам теперь только и видимся». Он целует Машино измученное лицо. Она его любит, он близкий друг. Я плачу, уткнувшись в ее шарф.

Потом помню сороковины в соборе Святого Иоанна Богослова, обращенные, благодаря стараниям Марии, в величественный поминальный праздник. Бобо мертва45. Промозглый мартовский день. Торопливый разъезд гостей. Уже совсем светская тусовка в лофте у Энн Шеллберг46, где о покойном напоминают только заплаканные глаза Лизы Леонской47.

После смерти Бродского дом на Мортон–стрит стал местом набегов всех, кому его имя что–нибудь говорило. Не знаю, был ли рад Энди такой популярности своей property48. Квартиру, занимаемую когда–то нобелевским лауреатом, он давно продал. Теперь там жила почтенная дама, не имеющая к стихам никакого отношения. Попал в знаменитости и кот Миссисипи. Однажды Маша сказала мне, что какая–то женщина умоляла ее впустить в квартиру «сфотографировать Миссисипи».

Дому Бродского в Саут–Хедли повезло меньше: на сохранение места, где жил нобелевский лауреат, у колледжа Маунт–Холиок денег не нашлось. Помещение нужно было освободить к началу следующего учебного года. В свою последнюю поездку в Саут–Хедли Маша взяла меня. Не знаю зачем. Может, ей понадобился молчаливый спутник. Уже начинало смеркаться, когда мы подъехали к дому на Вудбридж–авеню. В полутемной прихожей нас встретило одинокое зеркало. Почему–то сразу вспомнилось:

И разница между зеркалом, в которое вы глядитесь,

и теми, кто вас не помнит, тоже невелика49.

У нежилого дома свой запах сырости и заброшенности. В том доме было еще и холодно. Не раздеваясь, мы прошли на кухню. Здесь все было наполнено особым смыслом для Маши, для меня же это было сродни посещению кладбища. Отстранясь, я следила за ее торопливыми хлопотами: открыванием каких–то шкафчиков и ящичков, подниманием ложечек, рассыпавшихся по полу. Поставить чайник не удалось: в доме не оказалось спичек. В их поиске мы торопливо и бестолково объездили ближайшие магазинчики. Наконец они нашлись в довольно отдаленном супермаркете. Чаепитие было скорее символическим, никто из нас не выпил и половины чашки. Прощаясь с домом, я еще раз прошла через полутемные комнаты. Скользящий луч от фар проезжающей машины вырвал из темноты гостиной какое–то подобие дивана, покрытого знакомым узором красно–желто–синих треугольничков. Память тут же вернула мне воспоминание о тщательно заштопанном разноцветном двойнике, много лет покоящемся на диване в квартире Маши в Покипси. И уже недавно, увидев знакомые треугольнички на фотографии вещей, переданных Марией в музей Бродского50, я обрадовалась так, словно получила зашифрованное послание, значение которого было известно только мне.

– Masha was desperately in love with Joseph51.

Я с удивлением смотрю на свою собеседницу. С чего это она взяла?

Анжела, так ее зовут, – одна из Машиных приятельниц–итальянок. Кажется, профессор кинематографии, если такие бывают. Дружила и с Бродскими. Мы встретились вскоре после смерти Маши в одном из кафе неподалеку от Мортон–стрит. После обмена любезными формальностями разговор принимает неожиданный оборот.

– И вообще, – легкая гримаска появляется на лице Анжелы, – я не понимаю, чего они с ним возились, как с каким–то гением.

Не получив моего ответа, тут же добавляет:

– Нет, я, конечно, очень любила Джозефа…

– Милая Анжела, он и был гением, – говорю я, стараясь заглушить легкое раздражение. И, встретив ее недоверчивый взгляд, добавляю:

– Ну, скажем, как Антониони…

Неореализм был мерилом совершенства для Анжелы. Она много знала об итальянском кино, но, похоже, поэзией не интересовалась. Сценарии наших воспоминаний о Маше заметно отличались. Тонкий ледок суждений и оценок грозил надломиться, потопив в