Египетский дом - Алла Дубровская

Шесть детей от первого брака подтверждали его слова. Интересно, что именно старшие дети Чарльза возражали против усыновления Сережи, мальчика, которого до сих пор так никто и не видел, включая приемных родителей. Тем не менее бюрократическая машина была пущена в ход. И тут выяснились подробности, о которых не знала даже Маша. Оказалось, что Сережа болен. Вернее, у него было замедленное умственное развитие в придачу к другим диагнозам врачей–психиатров. Энергичную команду, привыкшую к преодолению трудностей, это не остановило. «Тем лучше, – решили будущие родители. – Мы дадим больному мальчику все, в чем он нуждается, а там посмотрим…»

Все это ужасно радовало Машу. Она с нетерпением ждала встречи с Сережей, отъезд которого из России почему–то задерживался. Пытаясь утрясти бюрократические сложности, Чарльз несколько раз звонил Алу Гору23, находившемуся в то время с визитом в Москве.

– А они что, знакомы? – слегка оторопела я.

И это было только начало.

Я уже не помню, кто предложил отправить меня на помощь не говорящим по–русски Ане и Чарльзу. Скорее всего, Маша. Почему бы и нет? Учитывая мою тогдашнюю неустроенность, идея была совсем не плохая. Семейство проживало в Вудстоке, небольшом городишке штата Вермонт. Чарльз прилетел за мной… на своем самолете. К тому времени я уже знала, что самолеты есть не у каждого американца. Мало–помалу ситуация прояснилась. Я поняла, что имею дело с миллионером. К моему удивлению дом, в котором мне предстояло жить, ничем не отличался от всех других в округе. Просторный, но скромно и со вкусом обставленный. Ничего лишнего, никаких предметов роскоши. Правда, и ни одной книги, кроме толстых томов по юриспруденции, но, как выяснилось позднее, в этом доме ни у кого не было времени читать романы. Аня готовилась к своему главному экзамену24, не вставая из–за компьютера целыми днями. Трехлетняя Ленни целиком перешла на мое попечение. Чарльз появлялся поздно вечером, перед самым ужином, состоявшим, как правило, из куска курицы и отварного риса с зеленым горошком. Выпив наспех стакан молока, он исчезал до утра. Кое–что из разговоров за вечерней трапезой я все–таки понимала. Отец семейства оказался активным спонсором и членом Демократической партии, помышлявшем о собственной политической карьере. Вообще супруги были большими поклонниками Клинтонов. Неслучайно Маша называла Аню «немного Хиллари». В этом слышалась какая–то легкая ирония, хотя звучало вполне безобидно.

Через пару недель стало ясно, что жизнь в чужой семье – испытание не из легких, по крайней мере для меня. Многое удивляло. Почему–то мне казалось, что владельцу банка, двух самолетов и еще бог знает чего не пристало выискивать продукты на распродаже в ближайшем супермаркете или раздражаться по поводу неумеренной траты жидкости для мытья посуды. Не думаю, что это была жадность. Скорее, это была прививка экономии, полученная в детстве от родителей – бедных эмигрантов из Словакии. И все–таки не только бережливость помогла Чарльзу сколотить миллионное состояние. За легкостью и обаянием просматривались черты жесткого человека, привыкшего принимать сложные решения и умеющего отказывать людям.

Наверное, Чарльз и Аня не понимали некоторой двусмысленности моего положения: с одной стороны, таким убежденным либералам не полагалось держать прислугу в доме, но в то же время мне ясно давали понять, что я не своя.

«Только не вздумай ни о чем просить», – говорила я себе, пытаясь сохранить равновесие в этой ситуации. Но попросить все же пришлось. Всего один раз. Записать меня на бесплатные курсы английского языка. «Вам не нужны никакие курсы, – обаятельно отказал мне Чарльз. – Мы и так вас прекрасно понимаем».

Ранняя вермонтская зима засыпала снегом небольшой городок, где и без того не было места для пеших прогулок. Семейство жило ожиданием начала горнолыжного сезона и приезда Сережи. Почувствовав себя затворницей, обреченной на безвыходное проживание в чужом доме, я приуныла в зимнем Вудстоке и запросилась обратно в Нью–Йорк, куда была доставлена все тем же самолетом, а через месяц из России прилетел Сережа.

Между Вермонтом и Нью–Йорком установилась прочная телефонная связь. Маша и Аня часами обсуждали подробности его привыкания к новой жизни. Семейство тратило колоссальные средства на врачей и частных педагогов. Все с нетерпением ждали результатов.

Наша первая встреча на Мортон–стрит оставила грустное впечатление. Нет, выглядел Сережа прекрасно: симпатичный пацан в джинсиках и кроссовках по последней моде. Никакого сходства с той фотографией, которую хранила Маша, разве что те же доверчивые голубые глаза. Даже обгрызенную челочку сменила стильная стрижка. Но вот говорить Сережа не мог. Вернее, он машинально, как маленькое эхо, повторял русские слова и фразы, обращенные к нему. Скорее всего, это была реакция на вторжение другого языка в его сознание. Справлялся он с этим плохо. Утешало только то, что, не говоря по–английски, он все же понимал значение некоторых слов. Машу это совсем не обескураживало. Она выглядела счастливой. Не насторожило ее и то, что в Вермонте Сережина спальня находилась на втором этаже, довольно далеко от спальни родителей и маленькой сестры. Детдомовскому ребенку, привыкшему спать в окружении других детей, было страшно одному. Мне же в этом намеренном отдалении виделся тревожный сигнал того, что с самого начала он не был признан своим. Не понравилась мне и статья местной вермонтской газеты об усыновленном из России мальчике с подробным описанием проблем и упорной борьбы родителей по их преодолению.

– Не спешат ли они поделиться успехами? – слегка скептически заметила я, разглядывая фотографию семейства, размещенную в газете. Счастливые улыбки. Прелестные голубоглазые сестра и братик.

– Ну–у–у, не думаю. Успехи все–таки есть. Так почему бы и не поделиться? – возразила Маша. – Кажется, Чарльз куда–то там выдвигался. Эта статья могла ему помочь.

Успехи и правда были. Сережа начал не только понимать, но и говорить по–английски. После года домашнего обучения было решено отправить его в школу. И тут начались главные проблемы. Одиннадцатилетнему мальчику пришлось пойти в один класс с восьмилетними детьми, но и там он заметно отставал. Не получалось у него и с друзьями. Их не было. Дети в школе его не признавали. Семья продолжала бороться. Телефонная связь с Мортон–стрит не прекращалась. На каникулы Сережа обычно приезжал в Нью–Йорк. Он подрос и уже слегка басил. От русского языка в его памяти остались только два слова: «тетя Маша». Думаю, время, проведенное с ним, было самым счастливым в жизни «тети Маши».

Зато становилось очевидным, что время, проведенное без него, было счастливым в жизни семейства. Команда явно терпела поражение. По телефону все больше жаловались на Сережино поведение и враждебное отношение. Мальчик подрастал и становился неуправляемым. Это