Египетский дом - Алла Дубровская

тем же Оденом к сборнику избранных стихов, вышедшему по–английски в Нью–Йорке. Не буду гадать. Так или иначе, но писать о Маше дальше уже невозможно без упоминания его имени, потому что в 1974 году Бродский поселится на первом этаже заветного дома на Мортон–стрит и будет заходить к ней по несколько раз в день, поднимаясь на второй этаж по той самой лестнице с легким изгибом, довольно часто неся в руке еще «теплый» лист бумаги с только что напечатанным стихотворением. Или в разгар семестра будет звонить ей в Покипси: «чтобы услышать ее голосок и убедиться, что у нее все в порядке» – если трубку поднимала я, а если на звонок отвечала Маша – разговаривать с ней часами.

Меньше всего мне хочется вливаться в хор «вспоминающих Бродского». О нем и так написаны десятки мемуаров, в основном людьми, с кем он не был близок в последние годы жизни и от которых пытался дистанцироваться. Близкие и любимые хранят молчание. Маша была из их числа. Ее знали все, кто был мало–мальски знаком с Бродским в Америке. Изредка упоминание о ней мелькает на страницах многочисленных мемуаров. Она «домоправительница и секретарь» в воспоминаниях Александра Кушнера, «заботливая сестра» – в воспоминаниях Льва Лосева. Самое поразительное высказывание о Маше принадлежит Валентине Полухиной: «Соседка, которая смотрела периодически за любимым котом Миссисипи». А между тем эта соседка была знакома с Элизабет Бишоп, Чеславом Милошем, Дереком Уолкоттом, Марком Стрэндом, Сьюзен Зонтаг, Еленой Боннэр и Андреем Сахаровым, Томасом Венцловой…

Наиболее точными мне кажутся слова, сказанные Аннелизой Аллевой: «Она была ему и матерью, и другом, и кормила его, и решала бытовые проблемы. Но они не ограничивали свободы друг другу. Она была свободна, и он любил окружать себя свободными людьми». В том же интервью Аннелиза говорит о Маше как о Вергилии, итальянском alter ego Бродского39. Вот это было полной неожиданностью для меня. Вспомнилось ее «учу итальянский» – еще одно свидетельство скромности и полного отказа от самовыпячивания «на фоне гения».

А ведь она была если не самым, то одним из самых близких к Бродскому людей. Это она, та самая «соседка, которая смотрела периодически за любимым котом Миссисипи», выхаживала его после инфарктов и операций на сердце, проводила с ним летний отпуск в Италии или Швеции, была хранителем его интимных тайн и исполнителем деликатных поручений. С ней он мог оставаться самим собой, что не всегда позволял себе, общаясь с другими. Может быть, это имела в виду Аннелиза, говоря о свободе их отношений? Маше вообще было не свойственно оценивающе относится к людям, Бродского же она просто боготворила. Он отвечал благодарностью и нежной заботой, заваливая ее какими–то дорогущими сумками и портфелями, удобными для зимних прогулок сапогами, дубленками. В скромном гардеробе Маши выделялись дороговизной и европейским стилем платья, привезенные Бродским из его многочисленных поездок, а черный, расшитый золотыми нитками костюм имел свою историю. Он был надет Машей всего один раз, в заветный день 10 декабря 1987 года. На фотографии, снятой перед вручением Нобелевской премии, она стоит рядом с лауреатом в том самом костюме.

Сердце мое сжалось, когда я увидела его в стенном шкафу в уже опустевшей квартире на Мортон. Нет ничего грустнее вида вещей, оставленных умершим владельцем.

Если жизнь – это усилие во времени40, то большее усилие моей жизни пришлось на первые годы в Америке. Скажу откровенно – мне было не до Бродского. Кажется, только полным отсутствием любопытства я завоевала доверие Маши, которая была ревностным стражем его privacy41. Со временем она все чаще упоминала Иосифа в наших разговорах, а однажды показала мне это:

Что нужно для чуда? Кожух овчара,

щепотка сегодня, крупица вчера,

и к пригоршне завтра добавь на глазок

огрызок пространства и неба кусок.

И чудо свершится. За не чудеса,

к земле тяготея, хранят адреса,

настолько добраться стремясь до конца,

что даже в пустыне находят жильца.

А если ты дом покидаешь – включи

звезду на прощанье в четыре свечи,

чтоб мир без вещей освещала она,

вослед тебе глядя, во все времена.

Буквы М. В. перед первой строкой ясно обозначали адресата чуда. Не было ли это высшим проявлением благодар ности поэта?

Я хорошо помню тот день, когда мы впервые заговорили о смерти, вернее, мы ее подразумевали, понимая, о чем идет речь. Я никогда не видела Машу в таком подавленном состоянии: рак вернулся в очень агрессивной форме. В первый раз не мне была нужна ее поддержка, а ей нужна была моя. Ее чудные добрые глаза с надеждой смотрели на меня. Вопрос был задан естественно и просто: как я считаю, нужно ли пускаться в мучительное плавание лечения, оттягивающего конец, или принять все как есть и просто его ждать? Что я могла ответить? Конечно, только лечиться. Я помню свой беспомощный лепет о каких–то случаях не выздоровления, нет, о выздоровлении уже не могло быть и речи, но о чьих–то годах продленной сверх ожидания жизни. Меня несло куда–то нервно и безостановочно, но я видела, что ей нужно было именно это. Наконец, исчерпав все известные истории, я замолчала. Как ни в чем не бывало Маша отправилась на кухню ставить чайник. Пока пили чай, решение пришло само собой: лечиться. Больше мы к этому не возвращались, зато она все чаще заговаривала со мной о состоянии Иосифа. Там тоже дела обстояли неважно. Мне кажется, что ожидание приближающейся смерти сблизило их еще больше.

Между тем жизнь продолжалась в том же темпе. У Маши – преподавание вперемешку с изнурительным лечением, а у Иосифа Александровича к преподаванию добавлялись выступления, симпозиумы, поездки, писание рекомендаций и рецензий, звонки, встречи. Он как–то еще умудрялся писать стихи и прозу. Зная бесценность рекомендаций Бродского, на него наседали все. Но дело было даже не в этом. У меня осталось впечатление, что для моих соотечественников в Нью–Йорке не было магнита притягательней, чем его имя. Кто только не слетался на огонь его славы: старые друзья из Питера, получившие наконец возможность свободного выезда из страны, которую он давно покинул, начинающие и не совсем начинающие писатели и поэты, секретари–самозванки, заявлявшие о какой–то особой близости во времена прошедшие и настоящие, отчаявшиеся дамочки, звонящие по ночам в изрядном подпитии. Не думаю, чтобы кто–либо из нобелевских лауреатов испытывал что–нибудь даже отдаленно напоминающее