Давайте помолимся! (сборник) - Аяз Мирсаидович Гилязов

В благодатном и одновременно жестоком степном Казахстане короста бесчисленных лагерей, наводнивший эти края бессчётный пришлый люд, не помнящий родства, высокие заборы, закрывающие полнеба, насильно связавшие небо и землю километры колючей проволоки, пропаганда, ведущаяся на протяжении многих лет, сделали своё дело: местное население с брезгливостью и ненавистью относится к номерным заключённым. Разве станет удерживать народ скопившуюся ненависть при встрече? Обязательно выплеснет! Наверное, бесчисленные лагеря изменили их обычаи и традиции, образ жизни, нарушили мирное её течение, отобрали пастбища, на которых отъедались их многочисленные стада. Большевики всё могут, наверняка сумели и это… Видимо, поэтому у несчастных, дерзнувших на побег из лагеря, нет никаких шансов, местные выследят их, поймают и вернут, а за поимку каждого беглеца им полагается вознаграждение – пятьсот рублей и мешок муки. Немалое богатство! А где и когда ты видел советского человека сытым?!

Но обо всём этом я узнал позже, когда окончил «академию» исправительной системы. А пока мы набираемся ума в начальных классах. Дорога, особенно по ночному первопутку, раздражающе нескончаема и изнурительна… Наконец, насквозь замёрзшие и смертельно уставшие, упираемся в забор из высоченных досок. На опорах тускло светят лампы, похожие на окоченевших печальных птиц. Когда глаза немного привыкают к новой обстановке, удаётся разглядеть: мы напротив высоких ворот, сверху донизу «украшенных» гирляндами из колючей проволоки. На радость собакам звучит команда: «Не разговаривать!» Языки мигом разбегаются по своим «одиночкам», с лязгом захлопывая створки зубов. Окоченевшие и скукоженные, мы не хотим дразнить сторожевых гусей. Штык-ножи на их карабинах и без того угрожающе блестят!..

Два солдата, поднатужившись, открывают ворота. Из приземистого здания выходит офицер, встаёт слева от нас и подбивает рукавицами толстую кипу бумаг. Доставая по одному листочку, офицер выкрикивает фамилии. Спотыкаясь на непривычных его малограмотному уху латышских и литовских, обдаёт каждую вместе с её обладателем ушатом русского мата. И сразу всё становится понятным… Я тогда-то и усвоил, что для перевода китайских, японских, немецких, каких угодно других фамилий достаточно одного коротенького, из трёх букв, универсального русского слова! Услышав свою фамилию, подаюсь вперёд и впервые на земле Казахстана произношу по-русски своё имя и отчество. Долетели ли мои слова до тебя, отец?! Во дворе по правую руку длинный барак. Поодаль, напоминая голодных крокодилов, грозно смотрят на нас «немигающими глазами» многочисленные строения. Кругом ни звука, ни шороха шагов. В пустой лагерь пришли мы, что ли? Услышав прямо над собой окрик, резко поднимаю голову. На расстоянии сорока-пятидесяти метров по периметру забора построены сторожевые вышки, на ближней, облокотившись на перила, два солдата наводят на нас прицел пулемёта.

У всего бывает конец, вот и мы прошли через ворота, а формуляр, перекочевав из одних офицерских рук в другие, «прописал» нас в этой тревожной точке Земли. Теперь мы – новые жители лагеря Карабас. В этот раз строить нас не стали, с головой ушедший в тулуп охранник, махнув рукой в тёплой варежке, приказал следовать за ним: «Вперёд, контрики!» Открылась дверь тёмного барака, обстукивая о дощатый пол обувь, отряхивая с неё снег, проходим внутрь. Вошедшие первыми с опаской открывают одну за другой двери, выходящие в тусклый коридор, возникает столпотворение, обессиленные долгим переходом арестанты падают на первые попавшиеся нары. Немного пообвыкнув, осмотревшись, мы заселяемся в один отсек. Хотим согреться, но холод то ли вместе с нами проник, то ли этот ненасытный обжора здесь нас поджидал, изо всех углов доносится его злорадный смех. Повсюду снег! И на стенах, и на потолке девственно белый иней!.. Нас заперли в неотапливаемом бараке. Крикнуть бы – да голоса сели, в двери поколотить – руки окоченели, пошаркав по бараку, показав, не вынимая из рукавов, кулаки, проглотив подкатившие к горлу матюги, плотно набиваемся на голые нары. Поутру многие из нас не смогли встать, пригвождённые к доскам простудой…

Прав оказался майор Столяров: из минской тюрьмы сумел точно предсказать нашу отправку в Карабас, впоследствии получивший широкую известность пересыльный лагерь. В Карабасе нас продержали очень долго, хотя лагерь и считался пересыльным, по каким-то причинам нас не спешили расселять отсюда, поделили на бригады.

Карабас – светоч знаний для моей блуждающей в потёмках души, источник поучительных примеров. Исчерпывающие ответы на терзающие меня долгое время вопросы я нашёл именно здесь. Здесь я встретил продолжателей дела настоящих сыновей Земли, Хабира Зайнуллина и его сподвижников, людей, вдохновивших меня, давших сил на всю оставшуюся жизнь. Собранных здесь мудрецов всех наций и народностей, вобравших в себя как положительные, так и отрицательные черты своих народов, закрыли за высоким забором, через который не каждая сытая птица перелетит. Да разве можно воспрепятствовать полёту прямой, как стрела, верной, как пёс, всеохватной, как небо, необходимой, как воздух, мысли?!

Я попал в шестую бригаду. Бригадир – широкоплечий, кряжистый, с мощной бычьей шеей бандеровец Николай Хохун двадцати пяти – двадцати семи лет, усыпанный тёмно-красными крупными веснушками, а волосы – густо натыканная толстая медная проволока. Смолоду посвятивший себя борьбе с русскими, нюхнувший пороху, познавший, что такое кровь, сельский паренёк, прежде чем попасть в казахстанские степи, успел повариться во многих котлах, попав под влияние франтоватых, лихих российских воров, он набрался от них безобразных манер, но сейчас, оказавшись среди стойких политических каторжан, начал задумываться о смысле жизни, пытается разобраться в себе. Большинство бригадиров – бандеровцы, молодые, отчаянные, хвастаются службой в войсках Бандеры, подчиняться русским и не думают. В бригадах в основном западники – украинцы, белорусы, поляки, скупо приправленные представителями народов России, подобно тому, как жиденький бульон перчат для придания вкуса.

После трёх-четырёх дней моего сиротского стороннего созерцания процессов знакомства и завязывания дружеских отношений грузин Александр Хуродзе, редко спускающийся со второго яруса вагонки старик, позвал к себе. А может, я сам поднялся на второй «этаж», сейчас не вспомню, и мы душевно с ним побеседовали.

Редко посещающий столовую сухопарый арестант был абсолютно не похож на остальных. Всегда и всем улыбающийся, и даже если он сидел молча, его просветлённое лицо, начавшие терять блеск умные глаза, бледное и худое тело всё равно лучились теплом и светом. Его невозможно было представить злым или опечаленным. Хотя свой первый «червонец» он оттрубил на Колыме и в Магадане от звонка до звонка. Вечером накануне освобождения его вызывают и вручают новый приговор о лишении свободы ещё на десять лет. За время отсидки Хуродзе настолько изучил повадки советской власти, что не стал даже спрашивать: «За что?»…