Алексей Козлов. Преданный разведчик - Александр Юльевич Бондаренко

Шмидт проживал в Риме, были американцы, без которых, как без богатого, а потому и всемогущего старшего брата ничего не обходится. С американцами, пожалуй, было проще всего: они, как всегда, сразу стали предлагать большие деньги и сулить всяческие блага: «Если ты перейдёшь, то будет тебе очень хорошо», и были весьма удивлены, что этот человек не продаётся даже за весьма «кругленькую» сумму.

С «Дубравиным» работали представители разведок и контрразведок из семи различных стран – сколько конкретно спецслужб они представляли, этого мы сказать не можем, потому как и сам Козлов не мог этого знать. У каждого из них были к нему свои особенные вопросы, связанные с его пребыванием в их странах, но все вместе они желали его перевербовать, сделать своим «кротом», двойником, внедрённым в советскую разведку. Когда же стало очевидно ясно, что этого не получится, то из него пытались выколотить хотя бы информацию о том, с каким заданием он прибыл в ЮАР, что делал, выяснить методы и способы работы советской разведки.

Но не помогли ни допросы, ни соблазнительные предложения, ни пытки. Бессильным оказался и «детектор лжи». «Дубравин» выдержал всё. Он оказался сильнее всей той своры, что окружала его. Вот уж явно, когда он учил в школе чеканные стихотворные строки «Гвозди бы делать из этих людей…», то никак не мог подумать, что это было сказано именно про него самого…

Не нужно, однако, полагать, что с приездом «представителей иностранных государств» режим содержания «A.M. Kozlov» был изменён в лучшую сторону. Нет, скорее наоборот: продолжались и физические истязания, и пытки бессонницей, и периодически «трансляция» магнитофонных записей. К тому же теперь он был переведён в центральную тюрьму Претории, в одиночку, камеру смертников. Притом тюрьма эта была «элитной»: если в застенках контрразведки, точнее – NIS, сидел кто угодно, то тут было For whites only, и хотя чёрные в этой тюрьме также появлялись, но ни один из них отсюда живым не вышел. Сюда их привозили только затем, чтобы казнить, повесить. Казни здесь осуществлялись каждую пятницу.

Пусть лучше сам Алексей Михайлович рассказывает о том, что видел он своими глазами:

«В ту тюрьму, где я был, чёрных привозили казнить. Я там сидел в камере смертников, в одиночке, там было три отсека, в каждом почему-то по 13 камер. По пятницам туда привозили чёрных из тюрьмы для чёрных – и вешали вместе с белыми. Хотя разница была даже тут! Последний завтрак: для белого целый жареный цыплёнок, для чёрного – только половинка. Это такое средневековье – через 20 минут оба будут висеть на одной веревке! И что, при этом белый будет свысока смотреть на чёрного?! Мол, я целую курицу съел?!

– Вы что, видели, как там казнили?

– Да, и зрелище это малоприятное – меня два раза водили посмотреть на казнь. Это было как спектакль – зрительный зал настоящий, зрители. Причем, в основном, попы – и католики, и протестанты, и англиканцы… Даже мусульмане были, в таких шикарных шёлковых халатах.

И еще один очень неприятный момент. Заслонка, которая снаружи закрывала глазок в моей камере, была оторвана – и я мог видеть, как по коридору проносили трупы повешенных. Их вешали на втором этаже, они падали через люк на первый этаж, там стоял величайший мерзавец в мире доктор Майхэбо, и он их добивал – делал последний укол воздуха в сердце… Это так каждую пятницу было, в 5 часов утра»[213].

В иную пятницу количество повешенных могло доходить до дюжины – двенадцати человек…

А вот слова Козлова «меня два раза водили посмотреть на казнь» не совсем точны. «Посмотреть» – это совсем другое, это было ещё в контрразведке, в самой первой тюрьме, когда один из тамошних начальников с усмешкой заявил Алексею Михайловичу: «Ты что, думаешь, мы с тобой играем? Шутим? Никто же не знает, где ты находишься! А цена человеческой жизни – нуль! Ты думаешь, я тебя пугаю? Пойдём!»

Его подвели к бассейну, в котором сидели крокодилы. Уточним, что хотя от Южной Африки до истоков Нила достаточно далеко, однако здесь обитает своя порода, именуемая «южноафриканский нильский крокодил»; как известно, нильские крокодилы – самые крупные в Африке, они могут превышать пять метров в длину. К такой рептилии и в зоопарке-то близко подойти боязно…

«Вот, тебя сейчас толкнуть – и тебя нет! – ухмыляясь, заявил контрразведчик. – Ты что, не веришь? Сейчас покажем!»

Справедливость его слов была доказана простейшим образом. По приказу офицера охранники привели какого-то негра, с руками, скованными наручниками за спиной, этого несчастного поставили на край бассейна и затем, без всяких церемоний и напутственных слов, толкнули туда, в воду, к крокодилам. Опускаем занавес. «Ну что, теперь ты понимаешь, что мы не шутим?» – совершенно спокойно, как будто сейчас ничего не произошло, сказал сопровождавший «Дубравина». Мы не спрашивали, что чувствовал в тот самый момент Алексей Михайлович – такие вопросы не задаются, да и вряд ли тут можно получить откровенный ответ. При этом нет никаких сомнений, что он был готов к расстрелу, что он мог спокойно подняться на эшафот к виселице, но быть съеденным крокодилом и к тому же сознавать, что потом ты так и войдёшь в историю разведки, как «съеденный нелегал», – это вряд ли укладывалось в сознании, об этом вряд ли можно было подумать спокойно. И опять – занавес…

А вот на эшафот ему всё-таки пришлось подниматься, причём дважды. Мы же сказали, что утверждение «меня два раза водили посмотреть на казнь» не совсем верно, потому как отсюда следует убрать слово «посмотреть». Случалось это в разные пятницы, с перерывом между ними в несколько недель – наверное, с не очень многими, что объяснялось и садистскими наклонностями его тюремщиков, и их желанием поскорее хоть чего-нибудь от него услышать. Дважды в пятницу поутру его вдруг будили где-то на час раньше, чем обычно, и предлагали ему роскошный завтрак – того самого злосчастного жареного цыплёнка, вестника смерти. В тюрьме, разумеется, кормили плохо – и это было хоть какое-то, пусть и весьма слабое, утешение напоследок. Затем, после такого «знакового» завтрака, его вели весьма коротким путём, по тому самому коридору, по которому четверть часа спустя потащат трупы, в тот самый «зрительный зал», где, как рассказывал Алексей Михайлович, в основном присутствовали священники… И происходило это целых два раза!

Но только подумать, какое поразительное самообладание! Даже тогда, на пороге, как он полагал, Вечности, он мог рассмотреть зрителей, определить их принадлежность к каким-то конфессиям, вплоть до того, что приметить роскошные халаты мусульманского духовенства. Обычный человек в подобной ситуации говорил бы потом: «Как оно было – себя не помню!» А он привычно откладывал в своей памяти всё, до того самого последнего момента, когда оставалось совсем чуть-чуть, но потом вдруг ему говорили, что казнь отменяется, и возвращали его в камеру, мимо которой вскоре протаскивали по коридору тела тех, кому на этот раз повезло меньше.

Рассказывая о ритуале казни, Алексей Михайлович упомянул доктора Майхэбо, «величайшего мерзавца в мире». Мы спросили, был ли он лично знаком с этим «тюремным эскулапом», и получили такой ответ: «Конечно. Помню, однажды он меня прослушивал. Говорит: “Дыши!” Дышу. “Громче!” Я сильнее. “Ну, всё нормально, всё в порядке у тебя”. Я говорю: “Доктор, как же все в порядке – вы же меня не слышите!” У него стетоскоп просто висел на шее. Он возмутился, начал орать…»[214]

Пребывание в камере смертников длилось целых полгода. Его продолжали допрашивать и избивать, хотя уже и не так часто, как это было с самого начала, но всё равно – морили голодом, пытали бессонницей, периодически держали в железной клетке на африканской жаре, потому как в декабре у них было лето; каждую пятницу, рано утром, по коридору мимо его камеры с шумом протаскивали трупы повешенных – на вынесение смертных приговоров южноафриканская Фемида была очень щедра. Однако при этом во всём отсеке на тринадцать камер. Козлов пребывал один, все прочие камеры пустовали – полнейшая изоляция! А ещё он абсолютно ничего не знал о том, что делается за стенами его узилища, что происходит в мире, обстановка в котором – ему ли этого не знать! – тогда здорово и серьёзно накалялась…

Впрочем, вот как об этом рассказывал сам Алексей Михайлович: «Шесть месяцев провел я в камере смертников. Параша, кровать и стул. Комната – три шага на четыре. На стенах гвоздём нацарапаны последние слова прощания тех, кто там сидел и кого вешали до меня. Единственное, что приносили мне, – еду. Завтрак – в 5.30 утра: кружка