Избранное - Алессандро Мандзони

тем, чтобы вызвать ее на откровенность. Действуя именно так, некий правитель заставил одну невинную девушку отягчить свою душу признанием в убийстве, что привело ее на плаху». И дабы не было сомнений в том, что этот ужасный совет не противоречит вере, добродетели и всем священным устоям человечества, Кларус утверждает: «Paris (licit quod judex potest…)» [10]

Совет этот поистине ужасен, но, чтобы яснее представить его роль в подобных делах, заметим, что высказывая это суждение, Париде дель Поццо не выдает его за собственное, а просто рассказывает, к сожалению с одобрением, о деле, которым занимался некий судья, то есть представляет его как одно из тысячи дел, в котором был проявлен произвол без ведома ученых докторов. Заметим, что Байарди, {81} сообщающий это мнение в своих добавлениях к Кларусу (а не сам Кларус), делает это также намеренно, чтобы вызвать отвращение и квалифицировать сам факт как «дьявольское наваждение». Заметим: он не цитирует никого другого, кто придерживался бы подобного мнения со времен Париде дель Поццо вплоть до его современников, то есть на протяжении целого столетия. А в дальнейшем совсем уж было бы странно натолкнуться на такое. Что касается Париде дель Поццо, то боже избави называть его наряду с Джанноне «выдающимся юрисконсультом», но одних его ранее приведенных слов было бы довольно, чтобы показать, что столь ужасные слова еще недостаточны, чтобы дать правильное представление о его собственных доктринах.

С нашей стороны было бы, конечно, опрометчиво утверждать, что писания толкователей законов в целом ничему не служили или, напротив, лишь ухудшали положение вещей. Вопрос этот чрезвычайно интересен, поскольку речь идет об оценке целей и результатов более чем вековых умственных усилий в столь важной и необходимой для человечества сфере. Решить его — дело нашего времени, хотя, как мы уже говорили и как, впрочем, каждому ясно, момент, когда рушится вся система, не является наиболее подходящим для беспристрастного ее описания; но вопрос этот следует решать, вернее, историю того времени надо писать, но писать по-другому, не в виде отдельных и разрозненных заметок. Их, однако, достаточно, если не ошибаюсь, чтобы доказать поспешность противоположного вывода, и они являются необходимым введением в наш рассказ, ибо, следя за его развитием, нам часто придется пожалеть о том, что власть ученых-правоведов была поистине не безграничной, и мы уверены, что читатель не раз воскликнет вместе с нами: о, если бы их послушались!

ГЛАВА III

Для передачи, наконец, обвиняемого заплечных дел мастерам, существовало общее и почти универсальное положение ученых докторов, состоявшее в том, что ложные показания обвиняемого являлись одним из законных оснований, как они говорили, необходимости применения пыток. Вот почему следователь, допрашивавший несчастного инспектора, возразил ему, что неправдоподобно, будто тот ничего не слышал о вымазанных стенах в районе Порта Тичинезе и не знает по имени депутатов, с которыми имел дело.

Но достаточно ли было для применения пыток любого запирательства преступника?

«Ложь, для того, чтобы быть показанием для пыток, — наставляли ученые мужи, — должна затрагивать существенные стороны и обстоятельства преступления, являющиеся, другими словами, его составной частью и от которых может зависеть обвинение, в противном случае о пытках не может быть речи: alias secus».

«Ложное показание не влечет за собой пыток, если касается обстоятельств, не отягчающих вину преступника в случае их признания».

Но достаточно ли было, по мнению законоведов, чтобы показания обвиняемого показались ложными судье, для того, чтоб он передал его в застенок?

«Ложное показание, дабы послужить основанием для пыток, должно быть убедительно доказано либо признанием самого преступника, либо двумя очевидцами… ибо общепринятое правило гласит, что два свидетеля необходимы для доказательства действия, совершенного в прошлом, к которому относится ложное показание». Я часто привожу и буду приводить высказывания Фариначчи, как одного из наиболее авторитетных ученых того времени и как усердного собирателя самых распространенных мнений. Некоторые законоведы, однако, довольствовались одним свидетелем, лишь бы он был выше всяких подозрений. Но то, что ложность показаний должна была вытекать из законных доказательств, а не из простых предположений судьи, было общим правилом и никем не оспаривалось.

Эти условия были выведены из одного канона римского права, который запрещал (чего только не запрещалось при снисходительном отношении к известным вещам!) начинать дело с пыток. «Если бы судьям, — говорит тот же автор, — было предоставлено право подвергать преступников пыткам, не имея законных и достаточных улик, то это было бы равносильно позволению начинать расследование прямо с пыток… Но чтобы называться таковыми, улики должны быть достоверными, правдоподобными, не легковесными, не формальными, а серьезными, неопровержимыми, вескими, ясными, более того, они должны быть, как говорится, яснее полуденного солнца… Ведь речь идет о предании человека страданиям, которые могут подорвать его здоровье: agitur de hominis salute, а посему не удивляйся, о строгий судья, если наука о праве и ученые мужи требуют получения столь веских доказательств и, утверждая правила с такой силой, не устают их повторять».

Мы не поручимся, что все это было разумно, ибо не может быть разумно то, что чревато противоречием. Попытки примирить уверенность с сомнением, избежать опасности замучить невиновного или вырвать у него ложное признание оказались тщетными, так как от пыток как раз и требовалось быть средством подтверждения невиновности пли преступности человека, средством получения от него вполне определенных признаний. Тогда логически следовало бы объявить абсурдной и несправедливой эту практику, но этому мешало слепое преклонение перед античностью и римским правом. Та небольшая книжечка «О преступлениях и наказаниях», {82} которая привела не только к отмене пыток, но и к реформе всего уголовного законодательства, начиналась словами: «Некоторые пережитки законов древнего народа-завоевателя». И эти слова казались, как это и было на самом деле, прозрением гениального ума; веком раньше их нашли бы несуразными. И в этом нет ничего удивительного: разве мы не видели, как подобное преклонение перед древностью сохранялось гораздо дольше и даже, напротив, укреплялось в политике, затем в литературе, а позднее в отдельных областях изящных искусств? В большом, как и в малом, наступает пора, когда случайное и наносное, стремящееся утвердиться в качестве естественного и необходимого, вынуждено уступить опыту, рассудку, пресыщенности, моде, а возможно, и меньшему чему-нибудь, в зависимости от характера и значения области, в которой совершается перемена; но эта пора должна быть подготовлена. И в этом — немалая заслуга толкователей законов, ибо, как нам представляется, они подготовили, хотя и постепенно, хотя и незаметно для самих себя, необходимый перелом в юриспруденции.

Но в нашем случае