Избранное - Алессандро Мандзони

одеть его в одежду курии, прочистить ему желудок и вновь подвергнуть жестоким пыткам со шнурованием рук». Последнее было ужаснейшим добавлением, ибо помимо конечностей растягивались также кисти рук «в несколько приемов и под наблюдением двух судейских чинов по причине ложных показаний и противоречий, явствующих из протокола».

Один лишь сенат имел не скажу право, но возможность безнаказанно заходить столь далеко по этому пути. Римский закон о повторном применении пыток толковался двояко, и наименее точное толкование было наиболее гуманным. Многие правоведы (следуя, возможно, за Одофредо, единственным автором, на которого ссылается Чино ди Пистойя, {85} и самым древним из всех цитируемых другими) считали, что пытки могли повторяться лишь в том случае, если появлялись новые улики, более очевидные, чем прежние, и при условии, как было добавлено позднее, что они окажутся иного рода. Многие другие ученые вслед за Бартоло считали повторение пыток возможным, если первоначальные улики носили явный, очевидный и веский характер и если, что было также добавлено позднее, пытки вначале не были чрезмерными. К данному случаю ни то, ни другое толкование не подходило. Расследование не добавило никаких новых улик; начальные же состояли в том, что две женщины видели, как Пьяцца касался руками стены, а то, что было уликой и вместе составом преступления, заключалось в нахождении представителями судебной власти «каких-то следов маслянистого вещества» на опаленных и задымленных стенах и особенно в одном проходе… куда Пьяцца не заходил. Более того, эти улики, столь явные, очевидные и бросающиеся в глаза, не были, как легко заметит каждый, подвергнуты проверке и обсуждены с виновным. Но что тут говорить? В сенатском декрете даже не упоминаются улики, относящиеся к преступлению; в нем нет даже ошибочного истолкования закона, он сформулирован так, будто закона не существует вовсе. Вопреки всем законам, вопреки любым авторитетам, вопреки самому разуму в нем приказывается подвергнуть инспектора новым пыткам «по причине ложных показаний и противоречий». Итак, подчиненным был дан приказ проделать вновь и с еще большей беспощадностью то, за что их надо было примерно наказать, ибо общепринятое положение, известное юридическое правило, состояло (а могло ли быть иначе?) в том, что низший судейский чин, подвергший обвиняемого пыткам без законных на то оснований, наказывался высшим.

Но Миланский сенат был верховным судом, на этом свете, разумеется. И Миланский сенат, от которого люди ждали если не избавления от чумы, то, по крайней мере, мести, не должен был оказаться менее расторопным, менее упорным и менее удачливым разоблачителем, чем Катерина Роза. Ибо все основывалось на доверии к этой бабенке; ее слова: «Тогда мне пришло в голову, не из тех ли он…» — как легли в основу процесса, так и оставались затем его движущей силой и образцом для подражания. Разница была только в том, что Катерина Роза начала с сомнения, а судьи — с уверенности. И ничего нет удивительного в том, что целый суд пошел на поводу у одной-двух бабенок: когда страсти овладевают толпой, то верховодят безнадежно слепые. Неудивительно и то, что судьи, которые не должны были бы быть и, наверное, не были из тех людей, кто хочет зла ради зла, столь явно и жестоко попирали всякое право, ибо несправедливые мысли рождают несправедливые действия, заводящие так далеко, как только может завести одна убежденность. И если человек (забыв к тому же о высшем судии) колеблется, раздумывает, сомневается, то крики толпы обладают пагубной способностью заглушать в нем угрызения совести и подавлять их.

Причину столь отвратительных, если не жестоких предписаний: остричь, переодеть и промыть желудок, — мы объясним словами Верри. «В те времена, — пишет он, — считалось, что в волосах и в паху, в одежде или даже в желудке, путем поглощения, можно было спрятать амулет или договор с сатаной, поэтому, обрив, раздев и прочистив преступника, его как бы лишали силы». И это поистине соответствовало духу того времени. Насилие (в его различных формах) применяется во все времена, доктриной же оно не становится никогда.

Второй допрос был столь же абсурдным и еще более жестоким повторением первого при неизменном результате. Несчастного инспектора вначале допросили и запутали придирками, которые показались бы детскими, относись они к другому, менее серьезному случаю, и которые не имели никакого отношения к предполагаемому проступку, так и не названному при дознании, затем его подвергли еще более жестоким пыткам, предписанным сенатом. Раздались крики отчаянной боли, мольбы о пощаде, но отнюдь не слова, которых от него добивались и ради которых имели мужество выслушивать другие: «Боже мой! Что за мучение! О господин следователь!.. Повесьте меня хотя бы поскорее… Велите отрезать мне руку… Убейте меня; дайте мне передохнуть немного. О господин президент!.. Ради бога, дайте воды»; но вместе с тем: «Я ничего не знаю, я сказал всю правду». После многих и многих подобных заявлений, последовавших в ответ на холодное изуверское приказание «говорить правду», у несчастного пропал голос, он онемел и четырежды промолчал. Наконец он вновь смог ответить слабым голосом: «Я ничего не знаю, я сказал всю правду». На этом пришлось кончить и отвести его обратно в камеру, так и не добившись от него признания.

Для возобновления пыток не было других оснований или причин: то, что судьи приняли за кратчайший путь, завело их в тупик. Приведи пытки к желанному результату, уличи они обвиняемого во лжи, ему бы несдобровать, и что самое ужасное — чем безразличнее и ничтожнее по существу была бы эта ложь, тем более мощным доказательством преступности Пьяццы выглядела бы она в руках судей, стремившихся показать, что преступник хочет отмежеваться от преступления, прикинуться неосведомленным человеком, короче говоря, солгать. Но после одних незаконных и после других еще более незаконных и еще более жестоких или суровых, как тогда говорили, пыток подвергнуть человека новым пыткам лишь за то, что он утверждал, что ничего не знает о случившемся, не знает имен депутатов прихода, означало бы перейти границы всего дозволенного и недозволенного. Итак, судьи вновь оказались ни с чем, будто и вовсе не начинали своей работы; надо было приступать, без единого козыря на руках, к расследованию предполагаемого преступления, к раскрытию злодеяния Пьяццы, к дальнейшим его допросам. А если обвиняемый будет все отрицать? А если он упрямо будет запираться, как ему удавалось делать раньше, даже под пытками? К тому же эти пытки должны были быть непременно последними, если судьи не хотели удостоиться позорного приговора, которым их коллега, цитированный выше Босси, умерший веком раньше, чей авторитет был по-прежнему высок, заклеймил неправедных судей.