Люди и встречи - Владимир Германович Лидин

не будет забыто. В подполье читали его стихи, возвещавшие близкое освобождение Норвегии. Лофотенские рыбаки вступали в партизанские отряды на далеком норвежском севере, как призывал к этому Григ. В предсмертной книге своей прозы Григ пишет, как он, писатель, спас двести сорок миллионов норвежских крон — золотой запас страны — для дела борьбы за свободу Норвегии.

«Я не верю, чтобы еще у моей колыбели было предсказано, что я буду спасать сокровища, накопленные в течение столетий, многие тонны золотых крон, золотых франков и тяжелых далеров Марии-Терезы. Но у нашего груза была своя таинственная жизнь. Это был залог свободной Норвегии, и он потаенно лежал в нашем сознании; это была возможность купить оружие, создавать войска и очистить страну от всей той грязи, которой покрыл ее захват чужеземцами».

На одном из кладбищ неподалеку от Берлина была обнаружена могила погибшего во время воздушного налета на Берлин 3 декабря 1943 года одного из замечательных писателей Норвегии — Нурдаля Грига. Его прах должны были перенести из Германии в норвежский пантеон и похоронить рядом с Бьернстьерне-Бьернсоном и Ибсеном. Григ погиб на сорок втором году своей жизни, когда обычно только начинается зрелость писателя. «Как поэт и человек, он является центральной фигурой в норвежской жизни, более того — символом», — писал о нем один из прогрессивных норвежских критиков.

Общение с Григом никогда не было обычным в том смысле, что с ним приятно было встретиться и побеседовать. Люди при встречах беседуют о многом, но Григ меньше всего говорил о будничных делах, его волновали большие вопросы.

Как-то, сидя на балконе моей комнаты и глядя на распускающиеся деревья в соседнем саду, он сказал:

— Во всем мире в эту пору распускаются деревья, но странное дело — в Москве это особенно чувствуешь... вероятно, потому, что вся жизнь современной России — это расцвет. Расцветающие деревья у вас необыкновенно символичны.

Григ прожил горестно мало, но существуют писательские судьбы, которые, подобно ракете, молниеносно прочерчивают небо, и какой след оставляют они, какие мысли пробуждают они, какие силы поднимают они к действию!

Вспоминая московские встречи, прекрасное лицо Грига, его страстное обращение к нашей стране, возглашенную ей здравицу, я утешаю себя тем, что гибель Грига находится в гармонии с его благородной, мужественной жизнью. А все, что связано с жизнью, никогда не может погибнуть.

ЖАН-РИШАР БЛОК

Жан-Ришар Блок пережил одну из величайших трагедий, какие могут выпасть на долю человека: двое его детей погибли за освобождение Франции, его восьмидесятичетырехлетняя мать была замучена в фашистском лагере. Но я никогда не слышал ни одного подавленного вздоха этого хрупкого на вид человека, ни одного горького сетования на судьбу.

Блок был известным французским писателем, но ни тени тщеславия или самоуверенности не было ни во внешнем его облике, ни в его существе. В номере московской гостиницы, где в годы войны Блок жил, все дышало трудом, хотя Блок находился не в родной стране и привычные условия его писательской жизни были нарушены. Но Франция была оккупирована, по парижским улицам маршировали немецкие солдаты, и голос Блока — то по радио, то в статьях, то в листовках — звучал в подпольной и партизанской Франции для тысяч людей, презирающих опасность и даже смерть.

С Блоком всегда было легко; встречаясь с людьми, он словно глубоко прятал свои заботы и горести. В этом смысле его самообладание было удивительным. Он был ровен и оживлен, говорил о литературе, и хотя все внешние условия, чтобы Блоку легче жилось, были у нас созданы, жить ему было трудно. Но он ни разу ни о чем не просил и ничего не добивался: он знал, что трудно не ему одному, и не искал для себя исключительности положения.

В Москве в годы войны Блок написал пьесу «Тулон», посвященную героизму французских моряков, затопивших свои корабли, чтобы они не достались немцам. Чтение пьесы состоялось в помещении одной из редакций в Орликовом переулке. Блок читал превосходно; даже те, кто не в совершенстве знал французский язык, понимали каждое слово. Он почти не вносил в реплики персонажей особых интонаций, но драматическая сила его четкого голоса выражала эмоции автора, и можно было почувствовать, с какой страстью и верой в родной народ писал Блок свою драму.

Мы вышли после чтения вместе и пошли по вечерним улицам Москвы. Блоку казалось, что его пьеса не произвела того впечатления, на какое он рассчитывал, но он не решался спросить об этом.

— Мне кажется, я очень плохо читал? — спросил он только.

Я успокоил его, сказав, что и читал он отлично и пьеса произвела большое впечатление на слушавших.

— Это правда? — оживился Блок. — Вы знаете, я не столько заинтересован в ней как автор, сколько в том, чтобы сама тема встретила широкий отклик. Ведь это тема о Франции!

Почему-то постановка пьесы не осуществилась, хотя несколько театров и заинтересовались ею, и Блок болезненно переживал это.

Я привел его как-то в редакцию одного из ежемесячных наших журналов. Блока встретили там тепло, заказали статью, предложили дать для перевода несколько новелл. Немцы от Москвы были уже отброшены, и жизнь налаживалась понемногу. Блок вышел из редакции необычайно задумчивый.

— Послушайте, — сказал он, когда мы шли по улице Горького, — я не дам своих старых новелл... Во Франции выпустят книгу в лучшем случае в нескольких тысячах экземпляров, в сущности — для избранных, а у вас миллионы читателей. Я всегда думаю об особой ответственности писателя в Советской стране.

Но то, что жизнь налаживается и уже снова выходят книги, и то, что большой ежемесячный журнал пригласил его сотрудничать, — невольно все это обращало его мыслью к Франции, где еще хозяйничали немцы.

— Мне кажется, — сказал он, впервые приоткрывая столь тщательно запрятанное от постороннего, — что когда я попаду снова в Париж, я целую неделю не буду писать, а буду только бродить по парижским улицам.

ЖАН-РИШАР БЛОК

Он даже в мечтах позволил себе только неделю отдыха, но мы знаем, что, вернувшись в Париж, Блок ни на день, ни на час не отдался отдыху. Он, как чернорабочий, засучил рукава и принялся за работу. Во Франции оставалось еще немало охвостья петэновцев, людей продажных, с лисьими хвостами, бывших вчера коллаборационистами, а сегодня вынюхивавших новый ветер, стараясь замести следы. Блок пронес в своей крови великие традиции свободолюбивого французского