Есенин - Василий Берг

Лицо его померкло, посерело. И глаза стали тусклыми. Я почувствовала себя убийцей…»[40]

Разочарование, вызванное неудачным началом заграничного вояжа, осложнялось другим разочарованием – любовным. Увы, страстная любовь, ярко вспыхнула и быстро «перегорела». «В Берлине несколько раз я встречал его с Айседорой Дункан, – вспоминал Илья Эренбург. – Она понимала, что ему тяжело, хотела помочь и не могла. Она обладала не только большим талантом, но и человечностью, нежностью, тактом; но он был бродячим цыганом; пуще всего его пугала сердечная оседлость».

Есенину удалось произвести впечатление на Максима Горького, встреча с которым состоялась 17 мая 1922 года на квартире писателя Алексея Николаевича Толстого, пребывавшего в эмиграции с 1918 по 1923 год. Впечатление было двояким. Есенинские стихи Горькому понравились: «Взволновал он меня до спазмы в горле, рыдать хотелось. Помнится, я не мог сказать ему никаких похвал, да он – я думаю – и не нуждался в них… Невольно подумалось, что Сергей Есенин не столько человек, сколько орган, созданный природой исключительно для поэзии, для выражения неисчерпаемой “печали полей”, любви ко всему живому в мире и милосердия, которое – более всего иного – заслужено человеком».

А поначалу внешне Есенин Горькому не понравился: «От кудрявого, игрушечного мальчика [таким Горький запомнил Есенина по их первой встрече в 1914 году] остались только очень ясные глаза, да и они как будто выгорели на каком-то слишком ярком солнце. Беспокойный взгляд их скользил по лицам людей изменчиво, то вызывающе и пренебрежительно, то, вдруг, неуверенно, смущенно и недоверчиво. Мне показалось, что в общем он настроен недружелюбно к людям. И было видно, что он – человек пьющий. Веки опухли, белки глаз воспалены, кожа на лице и шее – серая, поблекла, как у человека, который мало бывает на воздухе и плохо спит. А руки его беспокойны и в кистях размотаны, точно у барабанщика. Да и весь он встревожен, рассеян, как человек, который забыл что-то важное и даже неясно помнит, что именно забыто им?»

Что же касается Дункан, то ее Горький «припечатал» со всей присущей ему прямотой: «Дункан я видел на сцене за несколько лет до этой встречи, когда о ней писали как о чуде… Но я не люблю, не понимаю пляски от разума и не понравилось мне, как эта женщина металась по сцене. Помню – было даже грустно, казалось, что ей смертельно холодно и она, полуодетая, бегает, чтоб согреться, выскользнуть из холода. У Толстого она тоже плясала, предварительно покушав и выпив водки. Пляска изображала как будто борьбу тяжести возраста Дункан с насилием ее тела, избалованного славой и любовью. За этими словами не скрыто ничего обидного для женщины, они говорят только о проклятии старости.

Пожилая, отяжелевшая, с красным, некрасивым лицом, окутанная платьем кирпичного цвета, она кружилась, извивалась в тесной комнате, прижимая ко груди букет измятых, увядших цветов, а на толстом лице ее застыла ничего не говорящая улыбка. Эта знаменитая женщина… рядом с маленьким, как подросток, изумительным рязанским поэтом, являлась совершеннейшим олицетворением всего, что ему было не нужно… Разговаривал Есенин с Дункан жестами, толчками колен и локтей. Когда она плясала, он, сидя за столом, пил вино и краем глаза посматривал на нее, морщился. И можно было подумать, что он смотрит на свою подругу, как на кошмар, который уже привычен, не пугает, но все-таки давит. Несколько раз он встряхнул головой, как лысый человек, когда кожу его черепа щекочет муха».

Сказанное Горьким о Дункан и об отношении к ней Есенина можно дополнить словами писателя-эмигранта Александра Бахраха, который считал нашего героя «Моцартом в поэзии»: «Мне… пришлось видеть Есенина на каком-то многолюдном вечере с его Айседорой Дункан, рядом с “адъютантами”, сдерживающими его порывы. Это был… человек, намеренно подчеркивающий, что ему море по колено. Он хотел перед публикой предстать “звездой”, а между тем легко было заметить, что все и всё ему надоели и, в первую очередь, Айседора, с которой у него даже общего языка не было, и думается, что уже тогда он сознавал, что его женитьба на ней – своего рода “скверный анекдот”. Вероятно, ему было стыдно, что эта далеко не молодая женщина ни с того, ни сего, придя на эмигрантское литературное собрание, затянула “Интернационал”, стремясь продемонстрировать свою мнимую “революционность”. Дергавшему ее за руку бедному Кусикову не удалось остановить перезревшую босоножку, только вносившую разлад в выступление своего растерявшегося и едва ли не “лающего” на нее супруга».

Поэт-имажинист Александр Кусиков, живший в Берлине с начала весны 1922 года, сопровождал Есенина и Дункан сначала здесь, а после – в Париже, следуя за ними повсюду, словно тень. За открыто выражаемые симпатии к советской власти эмигранты прозвали Кусикова «чекистом», а Максим Горький отзывался о нем как о весьма развязном молодом человеке, вооруженном гитарой, но не умевшим на ней играть.

«Запад и заокеанские страны ему не понравились, – вспоминал Кусиков. – Вернее, он сам не хотел, чтобы все это, виденное им впервые, понравилось ему. Безграничная, порой слепая, есенинская любовь к России как бы запрещала ему влюбляться. “А знаешь, здесь, пожалуй, все лучше, больше, грандиознее… Впрочем, нет! – давит. Деревья подстриженные, и птахе зарыться некуда; улицы, только и знай, что моют, и плюнуть некуда…” …Любовь к России все заметнее и заметнее претворялась в заболевание. В болезнь страшную, в болезнь почти безнадежную. Берлин, Париж, Нью-Йорк – затмились. Есенин увидел “Россию зарубежную”, Россию без родины:

Снова пьют здесь, дерутся и плачут,

Под гармоники желтую грусть.

Проклинают свои неудачи,

Вспоминают московскую Русь.

И я сам, опустясь головою,

Заливаю глаза вином,

Чтоб не видеть в лицо роковое,

Чтоб подумать хоть миг об ином…»

7 февраля 1923 года, на борту трансатлантического парохода «Париж», плывущего в Нью-Йорк, Есенин напишет Кусикову: «Тоска смертная, невыносимая, чую себя здесь чужим и ненужным, а как вспомню про Россию, вспомню, что там ждет меня, так и возвращаться не хочется. Если б я был один, если б не было сестер, то плюнул бы на все и уехал бы в Африку или еще куда-нибудь. Тошно мне, законному сыну российскому, в своем государстве пасынком быть. Надоело мне это бл…ское снисходительное отношение власть имущих, а еще тошней переносить подхалимство своей же братии к ним. Не могу! Ей-Богу не могу. Хоть караул кричи или бери нож да становись на большую дорогу. Теперь, когда от революции остались только х…й