Есенин - Василий Берг

потолок. А ведь так хотелось подниматься все выше, выше и выше… Хотелось стать не просто знаменитым поэтом, а самым знаменитым, новым Пушкиным, если угодно. Поездка за границу сулила мировую славу, которую нельзя было заполучить, сидя дома, – под лежачий камень, как известно, вода не течет.

Для Айседоры брак с Есениным стал знамением новой жизни, средством для исцеления душевных ран и средоточием самых радужных надежд. Красивой, яркой, умной, талантливой и умеющей показать себя с лучшей стороны женщине фатально не везло в любви, несмотря на то, что мужским вниманием она никогда не была обделена. Пожалуй, в избытке мужского внимания и заключалась суть проблемы – один соблазн сменялся другим, и постепенно Айседора стала считать любовь непостоянным, мимолетным чувством. Но годы шли, они меняли лица и обстоятельства, и в какой-то момент Айседоре захотелось настоящей любви из категории «пока смерть не разлучит нас». Опять же – она чувствовала, что «ее поезд уходит», и стремилась взять от жизни все, что только возможно… Впрочем, некоторые биографы считают, что Айседора заключила брак с Есениным только для того, чтобы не испытывать неудобств во время планируемого заграничного путешествия. Любовник – это одно, а муж – совсем другое, насколько бы свободной ни считала себя Айседора, но мнение общества она не могла сбрасывать со счетов. Вдобавок советский брак ни к чему ее не обязывал, и расторгнуть его можно было так же легко, как и заключить, без долгой и утомительной «свистопляски».

Супруги решили объединить свои фамилии. Айседора стала Дункан-Есениной, а наш герой – Есениным-Дункан. Вообще-то, Айседоре полагалось взять фамилию мужа, но она столько сил вложила в «раскрутку» своей девичьей фамилии, что не могла отказаться от нее. Что же касается Есенина, то, выйдя из Хамовнического ЗАГСа после регистрации брака, он громко и радостно оповестил всю улицу: «Теперь я – Дункан!» Двойная фамилия была более звучной, многие аристократы носили двойные фамилии, да и славу Дункан хотелось добавить к своей славе, ведь славы, как и денег, много не бывает.

«Есенина куда вознес аэроплан? – ерничали недоброжелатели, которых у нашего героя с его характером было предостаточно. – В Афины древние, к развалинам Дункан». Действительно, свой заграничный вояж Сергей Есенин-Дункан и Айседора Дункан-Есенина начали 10 мая 1922 года с перелета из Москвы в Кёнигсберг на аэроплане «Фоккер» F.III советско-германской авиалинии «Дерулюфт». «Аппарат с виду точно игрушечка, – писали о “Фоккере” газеты. – Каюта, в которую ведет дверь с каретным окном, похожа на вместилище старинных дилижансов: друг против друга два мягких дивана на шесть мест. Написано на немецком и русском языках: “Собственность Российской Республики”. Вес аппарата 92 пуда, грузоподъемность 56 пудов… Путь от Москвы до Кёнигсберга проходит 11 часов, с остановкой в Смоленске и Полоцке». «Игрушечки» взлетали с Центрального московского аэродрома имени Льва Троцкого на Ходынском поле (кстати говоря, станция метро «Аэропорт» Замоскворецкой линии Московского метрополитена и московский район Аэропорт получили свое название от этого аэродрома).

Полеты были делом новым, поэтому секретарь-переводчик Илья Шнейдер и приемная дочь Ирма убедили Айседору в необходимости составления завещания.

«Это моя последняя воля и мое завещание. В случае моей смерти я оставляю все свое имущество моему мужу, Сергею Есенину. В случае нашей одновременной смерти имущество отходит моему брату, Августину Дункану.

Написано в здравом уме.

Айседора Есенина-Дункан.

Засвидетельствовано: И. И. Шнейдер,

Ирма Дункан».

«Я еду на Запад, чтобы показать Западу, что такое русский поэт…» – говорил Есенин Вадиму Шершеневичу. Еще до знакомства с Дункан, в марте 1921 года, Есенин просил содействия Луначарского в получении разрешения на трехмесячную поездку в Берлин с целью издания своих произведений и произведений других имажинистов. В своем пламенном порыве борьбы со старой культурой имажинисты не задумывались о том, найдут ли их стихи своего читателя в Западной Европе. Московский успех ударял в голову, и хотелось верить, что в Берлине дела пойдут не хуже.

Луначарский помог, и вскоре разрешение было получено. Изначально Есенин собирался ехать за границу с Мариенгофом и Ивневым, но подготовка поездки затянулась и в конечном итоге он поехал с новой женой.

Есенин и Дункан. 1923

Есенин и Дункан. 1922

Есенин и Дункан в Америке. 1923

Глава шестнадцатая. «Я еду на Запад, чтобы показать Западу, что такое русский поэт…»

Ой ты, Русь, моя родина кроткая,

Лишь к тебе я любовь берегу.

Весела твоя радость короткая

С громкой песней весной на лугу…

Русь

«Милый мой Толенок, – писал Мариенгофу Есенин из Остенде в июле 1922 года. – Милый мой, самый близкий, родной и хороший. Так хочется мне отсюда, из этой кошмарной Европы, обратно в Россию, к прежнему молодому нашему хулиганству и всему нашему задору. Здесь такая тоска, такая бездарнейшая северянинщина жизни… Там, из Москвы, нам казалось, что Европа – это самый обширнейший район распространения наших идей и поэзии, а отсюда я вижу: боже мой, до чего прекрасна и богата Россия в этом смысле. Кажется, нет такой страны еще и быть не может…»

Сравните это письмо с тем, что было написано восемью месяцами ранее, в ноябре 1921 года, вскоре после переезда Есенина в особняк на Пречистенке. У этого письма два адресата – Мариенгоф и Колобов.

«Ура! Варшава наша! – ликует Есенин. – Сегодня 19 ноября, пришло письмо от Лившица, три тысячи герм<анских> марок, 10 ф<унтов> сахару, 4 коробки консервов и оттиск наших переведенных стихов на еврейский язык с “Испов<едью> хулиг<ана>” и “Разочарованием”. Америка делает нам предложение через Ригу, Вена выпускает к пасхе сборник на немецком, а Берлин в лице Верфеля бьет челом нашей гениальности.

Ну что, сволочи?! Сукины дети?! Что, прохвосты?!

Я теперь после всего этого завожу себе пару кобелей и здороваться буду со всеми только хвостами или лапами моих приближенных…»

Об упомянутом в письме Лифшице нам ничего не известно, точно так же, как и о прижизненных переводах стихотворений Есенина и Мариенгофа на идиш, и об американском предложении, и о выпуске «сборника на немецком» в Вене. Австрийский поэт и прозаик Франц Верфель, ставший одним из основателей венского экспрессионизма, насколько известно, ничего не говорил о русских имажинистах. Впору заподозрить мистификацию, но при всей лукавости нашего героя откровенное беспардонное вранье