Молодая жена - Ирина Александровна Велембовская

– Ты Лазуткина-то не шибко слушай. Он про законы толкует, а сам девок да баб молоденьких вон как любит!.. Мы ведь тоже знаем.

В обед Зорька отправился на полевой стан за кашей. Недопаханного осталось совсем чуть-чуть, и после обеда можно было сразу трогаться на свой огород. Разве только немножко переждать жару.

Марианна осторожно слезла с лошади. Распрягать сама она еще не научилась. Она и себе стеснялась признаться, что немного побаивается старой, безобидной Серой и ее рыжего маленького сына, который, пожалуй, ни с того ни с сего может брыкнуть своей тонкой, поджарой ногой.

Под горой крутился голубой ручей и, как змея, уползал в высокую траву. По берегу цвела густая желтая калужница. Листья у цветов были зеленые и холодные, как кожа у лягушонка.

В прошлый раз, когда они здесь пахали, Марианна нарвала этой калужницы. Но когда пришла со своим букетом в деревню, в глазах у Зорькиной матери вдруг отразился ужас.

– Ты зачем это нечисть в избу тащишь? – спросила она тихо, но грозно. – Беды хочешь?

Она выхватила у Марианны цветы и кинула их в подпечек.

– Понеси вас нелегкая, откуда пришли!

– Разве это плохие цветы? – удивленно спросила Марианна.

– Да будь они светом прокляты! – с сердцем сказала Зорькина мать. – Они ж с болота.

…Марианна разулась и вошла в ручей. Заслышала за собой шорох и оглянулась. Нераспряженная Серая тоже шла к воде, волоча за собой опрокинувшуюся кверху зубьями борону. За ней бежал Яблочко. Он с размаху влетел в ручей, увяз передними ногами и тонко заржал.

Его мать отняла морду от замутившейся воды и посмотрела на шалуна, потом на Марианну. Та тоже расшалилась, зачерпнула в ладони воды и плеснула на Серую. Кобыла затрясла грязной седой гривой, как будто отгоняла оводов.

И вдруг дико и звонко закричал жеребенок. Выпрыгнув на берег, он споткнулся о борону и повалился бедром на острые зубья. От ужаса Марианна сама чуть не упала: Зорька уже предупреждал ее, чтобы не оставлять бороны кверху зубьями. Она не успела еще и опомниться, как Зорька уже летел к ручью сам, швырнув на бегу котелок с кашей.

– Дурочка чертова! – чуть не плача, крикнул он Марианне. – Раззява! Дать бы тебе, чтобы знала!

Лицом он в эту минуту сделался очень похож на мать, и Марианна невольно отшатнулась от его замахнувшейся руки. Но он не ударил. Обхватив жеребенка поперек, Зорька оторвал его от бороны, два крайних зуба которой были залиты красной кровью.

– Чего стоишь? Неси скорее опутку!

Ошеломленная Марианна подчинилась. Зорька повалил жеребенка на траву, связал ему передние и задние ноги, чтобы тот не мог вскочить. Серая подошла и начала лизать раненый бок своему Яблочку. Тот плакал, показывая короткие, не изжеванные еще зубы.

– Держи его, – сурово велел Зорька. – Я за подводой сбегаю.

Марианна молча села возле связанного жеребенка. Он все время поднимал голову и кричал. Мать тихо ржала в ответ. И Марианна тоже заплакала беззвучно. Она ощутила вдруг такое детское одиночество, какого не помнила с того дня, когда ее привели в детский дом и она узнала, что Ангелины больше нету… Теперь ей опять показалось, что она осталась одна не только на этом черном поле, но и во всем свете.

Но Марианна опомнилась, вытерла слезы и посмотрела на жеребенка. Он затих, как будто задремал. Только маленькое порванное бедро его дрожало судорожной дрожью.

– Может, ты пить хочешь, Яблочко? – спросила Марианна и уже без всякого страха потрогала ладонью сухие и горячие губы жеребенка.

Зачерпнуть воды было нечем. Марианна поспешно сняла с себя ситцевую кофточку, обмакнула в ручей и поднесла Яблочку. Он стал сосать, потом пожевал и отъел один рукав.

Минут через десять загрохотала телега.

– Подымай его, Светозар, – сказал бригадир, отгоняя тревожно заметавшуюся кобылу. И нагнулся над жеребенком. – До кости пробрало!..

А Зорька хмуро глядел на Марианну.

– Ты чего это заголилась? – строго, как муж, спросил он.

Она молчала, голые плечи ее слегка дрогнули. В руках у нее Зорька увидел намокшую, изжеванную кофточку.

– Не кричи, пожалуйста, – вдруг сказала Марианна. Зорька немного опешил. Потом овладел собой и сказал так же сурово:

– Пиджак мой накинь и ступай к нам в деревню.

Марианна выжала из кофточки остаток воды и надела на себя. Правая рука ее, оставшаяся без рукава, белела незагорелой кожей. В мокром, прилипшем к телу ситце Марианна казалась страшно худенькой.

– Ну, поехали, что ли? – окликнул Зорьку бригадир. – После разберетесь. Кобылу привяжи.

Зорька почти машинально прикрутил поводок к тележному задку. Оглянувшись, он увидел, что Марианна уходит. Но в противоположную от деревни сторону. Зорька догнал ее в два прыжка.

– Ты что не слушаешься? Я ведь сказал…

Она посмотрела ему в глаза.

– А почему я должна тебя слушаться?

– Так ведь огород пахать… Ты когда опять придешь?

– Не знаю, – тихо сказала Марианна. – Может быть, совсем не приду.

Стук удаляющейся телеги и слабое, болезненное ржание жеребенка привели Зорьку в себя. Он повернулся и побежал за телегой. На опустевшей луговине валялся на боку брошенный им котелок. И остывшую кашу доклевывали черные грачи.

2

Лето цвело. На молодых елках алели тонкие, смолистые и сладкие столбики будущих шишек. Желтела липа, сизо синели ягоды жимолости. Скромным белым кружевом цвела в овраге смородина. И с шорохом, зеленым и живым, росла трава.

На Муроянском тракте Зорьку обогнала машина, но он ее пропустил: кабинка была занята, а в кузов он лезть не хотел. Там возили известь, а на Зорьке были новый бумажный пиджак в полоску и жаркие, не по лету, армейские галифе, предмет зависти деревенских ребят.

В Мурояне на базаре Зорька купил кулек сладких орехов, спрятал в карман и, трудно вздохнув, свернул на знакомую улицу.

Окна в общежитии все были настежь, и в одном сидела сторожиха, грызла прошлогодние тыквенные семечки.

– Девки на гору гулять пошли. А ты чей будешь?

Она раздобрилась и пустила Зорьку в комнату, указав на Марианнину койку.

Койка была узкая, ровненько застеленная чистым одеялом. На стенке желтолицая «Мона Лиза», вырезанная из журнала. И больше ничего. Зорька поглядел вокруг: над другими, более пышными постелями – и плавающие по чернильной воде лебеди, и цветные фотокарточки с золотисто-розовой обсыпкой. На тумбочках батарея флаконов, все с картинами.

«Икону повесила, – подумал Зорька, вернувшись глазами к «Моне Лизе», – а больше ничего нету…»

В окошко через занавеску сеялось июньское солнце и собиралось в играющее пятно на коврике возле Марианниной