Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

он тихо сидит в низком кресле, все спят, няня в детской с Серёжей. Я лежу на тахте. Из-под тяжёлых занавесок сочится голубой свет – молчание переходит в сон. Сплю. Просыпаюсь от сердцебиения: он стоит надо мной, стараясь тихонько поправить – чтоб не разбудить – соскользнувшую белую шкуру, в руке портсигар и журнал, он крался незаметно уйти.

Было ли это – или приснилось, из глубины в этот рассвет, ещё снящийся, – руки, кажется, поднялись полуизвиняющимся, что уснула, движеньем ему на плечи, губы нашли в воздухе его рот. Я не помню поцелуя, был ли? Так этот первый поцелуй во сне остался – вопросом. Но если его светлая тень и не отразилась в зеркале яви – он всё равно был, раз приснился. И я знала жизнь не хуже его, старшего, свою жизнь: что-то должно было разбить ритм странной совместной жизни – в моих руках телеграмма: Николай Миронов, друг Глеба, человек, меня платонически любивший все эти годы, сообщает номер воинского эшелона, просит ждать там-то перед войной проститься. Я любила его в тяжкие месяцы, годы расставания с Глебом, не решаясь соединиться с ним.

…Только записав эти дни, она уже стала спокойнее и твёрже, даже если Мориц тут ничего не поймёт! Да и как понять, что она любила и того, кто прислал телеграмму, что сердце от страха его гибели на войне так бьётся, что она еле может дожить до часа, когда придёт её новый друг, – протянуть ему этот зов, это их расставание… Лучшие дни! Глаза его только чуть дрогнули, взглянув на часы, отвечал, что надо ей торопиться, что до города Т. немало часов пути… Лучше, чем лучший брат, помог ей собраться – к сопернику, провожал, помогал.

Осмелев от близкой разлуки, я беру его руки, он сжимает мои осторожно и нежно, его веки дрожат, губы стараются улыбнуться. Мы так близко стоим друг к другу, глаза не могут расстаться… И руки! Длящееся рукопожатие заливает голову – в этот миг мой друг делает лёгкое движение притянуть к себе свою даму, первоклассный танцор, мастер танца – начинает со мной вальсировать. Мы медленно кружимся по ускользающему паркету комнаты, рядом с той, где мы обычно сидим. В ритм превращена нарушившая наш мир телеграмма, она вальсирует с нами, трепеща медленным лёгким трепетом, как наши сердца в этом танце прощания и – встречи – жизни, где ничего не понять… Всё вхлебнув в одном вздохе.

«Ритмом, – сказал мой друг, – ритмом жизни? – надо уметь управлять…» Как наш первый поцелуй – в полусне, так наше первое объятие – в танце.

– Ника устала… – говорит он, бережно сажая меня, мы прошли много кругов вальса…

Головой о его плечо, отдавая себя в его уже всё осознавшие руки, – потерянно и всё-таки твёрдо:

– Я люблю его – и люблю вас. Я должна ехать, я еду – но что мне делать? Ровно столько, сколько ехать, мне надо остаться с вами…

У Ники в глазах – канун слёз. Так близко стоим друг к другу, и глаза не могут расстаться… И руки! Длящееся рукопожатие.

– Ника поедет. Ника должна ехать. А если Ника захочет – она вернётся. Ничего страшного нет…

Он шутит, отводит глаза, но его веки дрожат, и под веками, и у рта – мука. Но я помню ночь, когда после расставания с мужем мы ходим рука в руке с Мироновым из комнаты в комнату, его тёмно-золотые глаза под ласточкиными крыльями бровей смотрят мне прямо в душу. И он едет на фронт!

Я встаю:

– Я еду. Надо всё устроить – с Серёжей и няней.

– Ника ни о чём не должна беспокоиться. Я всё беру на себя.

Мы на вокзале. В моей руке дорожная корзиночка, в кошельке – его деньги (нет времени получить из банка свои). Четыре руки сжаты, как склёпаны. Их сейчас расклепает звонок. Он раздаётся. Один человек легко спрыгивает, остаётся стоять на перроне, другой уносится ритмом поезда. Глаза ещё видят последние огоньки московские… Ночь.

Почти сутки на Тульском вокзале, эшелон 37‑й запаздывает. Люди так живут по нескольку дней. Без сна, в несчётный раз выхожу к разливу путей. Не верится ни во что.

Прямо ко мне, шагом, крупным и твёрдым, полоща в ветре полы шинели, переходит пути человек в военной папахе. Не узнаю. Помню его черноту, её нет – папаха серая, весь в хаки, военный цвет. Одни брови чёрные! Забыла, что так улыбается… Что так сияют глаза: мрачной и восхищённой нежностью, в ней спаялись Рогожин и Мышкин… Я просто забыла Миронова. Стою, онемев. Чувствую ровно столько, сколько надо – чтобы сойти с ума. Сесть в поезд с ним – и никогда не вернуться. Но на моём щите – как некогда на щите моей матери – начертано слово «долг». Там, в Москве, был долгом – отъезд. Теперь тут, в купе, я не беру его руки, не даю себе воли, потому что я должна вернуться назад. Мы не виделись два года. С дня, когда я шестнадцать часов по приказу врача (его уже нет, убит на войне) просидела над больным Колей Мироновым, через час вливая ему в рот по ложечке чёрного кофе. Мы расстались в тот день.

Я рассказываю ему всё о себе – о прощании с Глебом, с детства другом его, о как будто столетней усталости. О новом моём невероятном друге.

Он знает о вас – всё. Усадил в поезд… Я совершенно свободна. Он любит меня навсегда, как и вы. Всё понимает. Всё вынесет. Я должна вернуться к нему.

Миронову двадцать лет. Я с ним, и поезд летит к фронту!

Он никогда не смел думать, что я отдам ему свою жизнь, он не понимал никогда меня рядом с Глебом, не оспаривал, не добивался, он был счастлив, что я есть, он верил в немыслимость будущего, не называя его, он знал меня в самую трудную пору с Глебом. Он был и будет мне верным, он очень давно со мной, когда мой теперешний друг и не подозревал меня в своей жизни. В моей жизни Миронов старше его, и он едет туда, где смерть…

Он наливает мне чай, ломает шоколад, вынимает закуски. Утро встречает нас – брат и сестра – в несмолкаемой за ночь беседе. Он прижал к плечу мою голову, уговаривает меня лечь.

(Ника пишет и сбивается, с «я» на «она», пишет – и поправляет.)

Но у Коли жар, ангина