Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева

Вздохнув, Ника пила чай. Как всё это было ненужно, этот спор, наблюдения… Её легонечко тряс озноб. Сейчас она спросит, нет ли чего-нибудь о работе, – и пойдёт к себе, назад вдоль шумящего моря, в свой угол, в свою тоску.

В те дни Нику нашёл старый приятель молодости, художник. Он знает об её утратах, но ничего не говорит о них. Зовёт её идти через город – чудные краски заката! «Вам, как художнице…»

Ника весь день возилась с хозяйством: просеивала крупу для ещё нездорового сына, покупала на дальнем базаре цыплёнка, варила еду, раскатала – в запас – лапши… Одна она бы никуда не пошла. С человеком – можно. Людвиг (поляк) – хороший пейзажист, его горные и морские этюды… Вздох!

Узкие улочки Цыганской слободки, феерия заката над морем. Здание на холме, с колонками – как маленький Парфенон. Это, может, Афины? Так – не людьми, а природой, искусством – подкрадывается жизнь…

Чужой дом. Вечерний уют. Звон гитары, люди. Толк о войне. Какой-то молодой человек потерял семью, фронтом отрезало. Импровизирует на рояле. Реликвия города, бывшая уже красавица, – слушает, Ника глядит одним глазком, слушает одним ухом. Но во внимании к ней друзей начинает звучать ритм жизни. Хотя мелодии нет и не может быть. Среди гостей тот мальчик. Он слышал, она художница, он – тоже, немного… Почтителен и галантен, владеет талантом речи, так понимает кузминские Александрийские песни, много знает Блока – наизусть. Остроумен. Но замедленно-тих в беседе, и какая-то в нём, озорном в первый раз, – печаль… Повадка неуловимой шутливости и иронии. Что же он такое – пережил? Но какой ещё в людях есть, в их неподрезанных крыльях, – ум, вкус! А в ней – одна пустота. Удержанный вой, волчий.

…А в этом мальчике – странная смесь светского лоска, мальчишеского задора – с какой-то большой… усталостью. Удержанный вздох. Глаза умны, очень. Цвет – синий. Над губами (они чуть сухи – или это от следа операции?) извилистый шрам.

На гитаре кто-то берёт аккорды, стареющая красавица подпевает: «Васильки – глаза твои…» Спор о правде данной эпохи. Кто-то плетёт мысль – неясно. Ника встаёт на защиту мысли, несколько чётких слов. Почтительная похвала мальчика. Незаметно началась беседа. Ничего не сказано, собственно (оба собеседника, каждый по-своему, избегают рассказа о себе), но вскоре она понимает, что и он не верит в то, во что верят так многие, – религия! – и во что не верит она. Но пути их, должно быть, разные. Ника уже ничего не ждёт потому, что не хочет, даже отталкивает (но ведь об этом сказать невозможно, никто её жизнь не знает).

А мальчик из жизни, чем-то ему не нравящейся, рвётся – на фронт…

Когда двумя часами позже они и ещё несколько человек выходят на улицу в ночь, Ника с удивлением ощущает, что эта странная словесная полудружба что-то на ладони – весит: человек вполне непонятен, включая даже и возраст, но он ловит мысль на лету, находит именно то, нужное слово. Но – но – сборы в кавалерию явно по личным причинам, а стек, конь, дрессировка коней, чуждая воля к жизни – всё это так ненужно ей, такое чужое, что не хочется даже взглянуть…

Проходит неделя, идёт вторая. Странный образ уже начинает гаснуть, когда вновь, зайдя с Людвигом, она встречает его. Встретились – «как друзья». Она с сыном. Он внимателен к ребёнку. Серёжа, чувствуя не наигранность внимания, откликается на неё, но не материнским стилем, а стилем отца. Серёжа вундеркиндовыми сентенциями – скорее замечаниями, чем вопросами, – возбудил интерес «мальчика» (как в мыслях называет Ника странного своего – друга?).

Беспощаден ритм жизни. Она прислушивается к себе. Да, чуть теплее вздохнулось… Бороться? С чем? С дыханием? Но ведь она – жива…

Задумчива беседа двоих, идущих под крутой уклон горы, держа за руки – по руке – глядящего на луну ребёнка. Шум взлетающих волн. Крик птиц в молодых тополях, пирамидальных, приморские дома караимов – фантастика архитектуры, каскады веток, живой каталог ботанического сада, субтропики, блестит тёмной мглой стёкол ночь.

– Мама! – говорит ребёнок, оторвавшись в ужасе и восторге от неба. – А что там – пустота без конца, вы – понимаете?

– У вас замечательный сын… сколько лет?

– Скоро пять. Уже пять – много! У него отец замечательный (тоном, должно быть, того же восторга, горького, как ребёнок – о небе).

– Это ваш первый муж? Жив?

– Да… – неуверенно, надо ли – и как об этом – продолжить… И, сыну: – Нет, Серёжа, этого не понимает никто.

Но он спешит на выручку (у человека лисье чутьё, как у вас, Мориц).

– Я о вашей судьбе слыхал.

Так хорошо сказано. Не понадобится профанация рассказа. Как верно в этой спартанской данности сказал человек:

– Вы разрешите мне когда-нибудь навестить вас на вашей горке?

– Приходите. Буду рада.

И вот он у неё в гостях. (Ему совсем не так мало лет, как кажется, он ей ровесник.) Андрей Павлович знает французскую литературу, жил во Франции, любит французских импрессионистов, Гогена, Врубеля, ценит Петрова-Водкина. Его «Красный конь»… Она наблюдает в нём странное перемежение – разниц: всё, связанное со страстью к верховой езде, к объезжанию диких коней (сюда идёт и его жокейская лёгкость, драгоценный этому спорту невысокий рост), – с пресыщенностью зрелых суждений (усталость?). Весь тон – об искусстве ли или о стихах, о живописи – являет такое мастерство, изысканность вкуса – от родителей? Но почему так просто, доверчиво рассказывает о своей семье? По мимолётным напоминаниям о них, особенно тёплых об отце, на кого он, говорят, похож. Чувствуется, однако, что ни отец, ни мать не живут в мире его увлечений. Отец – вольтерьянец. Мать – ближе к политическим и революционным идеям, от искусства – далека, хозяйства своего хуторского не любит, хозяйство ведёт, – Нике странно слышать, – он, её сын.

Прислонился плечом к распахнутой створке окна… Это что же, рассвет обвёл очерк головы и плеч? Как на светлой эмали сейчас – профиль. Как коротка летняя ночь!

«Мальчик» уходит, чинно поцеловав руку, прося позволенья прийти ещё – будет сбор абрикосов и свежих грецких орехов у них в саду. Когда ей захочется, она, может быть, придёт посмотреть на хутор? По-татарски – Бузулак, «Тёмный сад»…

Уходит. Сын стоит, с долгую минуту, слушая, как стихают его лёгкие шаги – полупрыжками по круто сходящей тропинке. Вспоминает. Такое же утро – уход человека