К себе возвращаюсь издалека... - Майя Анатольевна Ганина

Попадаются морские звезды — красные, серые, синие, пятиконечные, трехконечные, шестиконечные… А еще бывают огромные, круглые, с двенадцатью лучами, похожие на солнце. Они так и называются — солярис… К стенке бочажка прилепились актинии, темно-красные, как георгины, грубовато-красивые, шевелят щупальцами, — похоже, точно лепестки водой колеблет. Я слышала, что они питаются всякой живой мелочью, но не видела. Не поверишь, раз не видел: цветок и цветок… Рифы облеплены семействами раковин — белыми, высотой с катушку, усеченными сверху, как вулканы, коническими, мелкими, — эти-то как раз и едят. Называются эти ракушки пателлы, но здесь их именуют алеутскими семечками: сушат в печке и едят, как семечки. Говорят, вкусно.

Через горы переваливает и начинает ползти вниз белыми узкими струями туман, скоро он полосами пронизывает поселок, крыши домов уже скрыты в тумане, а внизу еще солнце. Опять наоборот: у нас на лугах и по рекам туман внизу — здесь сверху…

Тут, на косе, тоже еще солнце. Рядом на камне прыгает крохотная птичка, ее и не разглядишь как следует: размером в два шмеля. Я по своей близорукости даже думала, что это просто точки плывут в глазах, — бывает ведь так, пригляделась: нет, птаха. Я читала про нее, это качурка и весит всего тридцать пять граммов. А вон еще — побольше, с воробья. Когда вспархивает, похожа на бабочку: белая, а кайма крыльев черная, и какие-то полоски на спине и голове тоже черные. Воробьев же здесь нет. Ни воробьев, ни змей, ни паровозов нет на Камчатке. В кино, обычно, кричат: «Камчадал, смотри, паровоз! Камчадал, воробей…»

4

Едем на Юго-восточный. Низкие облака, морось. Красивые розовые скалы медновские почти закрыты туманом, кое-где проглянет, качнется розовое пятно — и снова затянуло. Но это хорошо: в солнечную погоду котики на лежбища не выходят.

Почему-то я очень волнуюсь. Мне кажется, что обязательно что-нибудь произойдет: либо котики не выйдут на лежбища, либо выйдут, но мало, и тогда забоя не будет. Раз забоя не будет — мы на лежбища не пойдем. Мне очень хочется увидеть котиков, и даже не буду врать, что для дела. Дело делом, само собой, но я просто очень хочу увидеть котиков, вылезающих из моря, лежащих на берегу среди камней, ползающих, живущих — подобно как это было вчера, сегодня, сто, триста лет назад.

Котиков хочется увидеть не одной мне — всем пассажирам «Ельца». И вообще люди, туристы рвутся сюда с материка только с этой целью: увидеть котиков. Я, кстати, давно уже заметила распространенное весьма человеческое свойство — любопытство к незнакомому живому. Проплывают в океане косатки, все бросаются к борту, смотрят, глаза проглядят, пока косатки не скроются. Дельфины, кашалоты — опять бросаются все без исключения: молодые, старые, злые, добрые. Смотрят, радуются, кричат, ведут себя смешно, неразумно. Почему? Интерес к новому?

Но вот, допустим, в Авачинском заливе прошла наша подводная лодка, видно было перископ, кто-то подбежал, посмотрел, а кто-то и не пошел: подумаешь! Или, например, дерево какой-то необыкновенной красоты либо необыкновенного безобразия — кто-то остановится, смотрит, а кто-то нет. Но скажи: медведь по берегу ходит, или слон, или еще кто — каждый побежит, будет смотреть, забыв себя, ловить малейшее движение.

Любопытство к другой жизни живет в каждом человеке, тут выключается разум, работает древнее чувство. И не инстинкт охотника, а неосознаваемое желание найти себе брата в мире. Так человек приручил собаку, лошадь, скворца и попугая, слона и мангусту. Не столько из желания извлечь из этого пользу, а из желания расширить круг общения. Потому-то мы с такой сентиментальной радостью поверили в человеческий разум дельфинов, что все еще живет в нас этот древний тоскливый зов: найти себе брата. Охотничий инстинкт — от нужды, от голода, а вот это оттого, что у человека есть сердце.

— Вон котик, глядите, — говорит мне капитан. Я стою рядом с ним в рубке: на палубе холодно, волна летит через нос на корму. Начальство и участники самодеятельности спустились в кубрик: кто спит, кто играет в домино.

Из воды высовывается я снова прячется круглая голова, потом взлетает черное мокрое тело и снова вонзается в воду. Точно белка с дерева на дерево. Снова выскакивает — и снова в воду. И вдруг прямо рядом с сейнером проходит косатка. Выворачивается из волны и плавно, будто вся она — медленно вращающееся колесо, уходит в волну, великолепно сверкнув черной спиной с острым, торчащим вверх плавником, белым боком.

Счастлив тем, что целовал я женщин,

Пил вино, валялся на траве,

И зверье, как братьев наших меньших,

Никогда не бил по голове…

— Вы не знаете, — спрашивает Николай Семеныч, — поэта, он песню написал, там слова такие есть: почему твои рыжие брови в эту ночь мне уснуть не дают?

— Не знаю.

— Я когда первый раз услышал эту песню, поразился: всегда поют черные или там соболиные, а тут рыжие. Не знаете? Ну ясно, ясно.

И мне ясно, почему капитана так задела эта песня. У Николая Семеныча брови — точно два снопа соломы над голубыми, «моряцкими» глазами. Худые загорелые щеки, крутой подбородок с ямкой. Он невысокий, поджарый, ловкий, властный. Я не слышала, чтобы кто-то из команды пререкался с ним. Впрочем, вернее всего, они просто дружно живут. И команды-то четыре человека: старпом Виктор Михайлец, боцман Виктор Стешенко, юнга Виктор Болтенко, сын секретаря райкома. Ну, а механик, для разнообразия, — Юрий. Фамилия его Барсуков.

Механик, пожалуй, самый молчаливый человек на «Ельце». Я ни разу не слышала за все свое пребывание на этом судне, чтобы Юра сказал больше пяти слов кряду. И вообще он либо сидит на палубе, свесив ноги в свое машинное отделение, либо стоит, высунувшись по плечи из машинного отделения, либо, наконец, его нигде не видно: он в машинном отделении. Бывают, правда, еще варианты — Юра ест и Юра спит, но это редко: помощник в больнице, Юра в машине один. Ему трудно.

Юнга Виктор — веселый смазливый парень, не дурак выпить, несмотря на молодость лет. Он студент техникума, подрабатывающий во время каникул. Хоть Виктор и сын секретаря райкома — фигуры, едва ли не самой главной в этом далеком от разного другого начальства краю, он не избалован. Безотказно драит палубу, моет гальюн, топит железную печку в кубрике, так что там нечем дышать, но, видно, когда намерзнешься на вахте, приятно войти в такое вот прокуренное, тяжкое, как удар топора,